– Джонас, тут сумасшествием и не пахнет. Клянусь моим любимым винтажным платьем, по моим стандартам – это не сумасшествие. Горе? Тяжесть на сердце? Да. Поверь, так переживать утрату – не безумие. Твоей маме было что терять, у нее нормальная реакция, нормальное поведение.
– По-твоему, полгода переживать – это нормально?
Джонас почти со злостью дожевывает вафельный рожок, отряхивает руки. Пожимаю плечами.
– Пожалуй, да. Точно не скажу. Не я добрых двадцать лет любила человека без памяти, не я родила ему шестерых детей, не я с ним жила, и не у меня судьба его отняла внезапно и беспощадно. Не мне судить, что здесь нормально, а что ненормально.
От моей отповеди Джонас вздрагивает.
– Ну вот, теперь я себя снова идиотом чувствую.
– Почему снова?
Джонас продолжает тереть лоб.
– Где-то через месяц после папиной смерти Феликс мне поведал, в чем разница между горем и депрессией. Видишь ли, депрессия была у его сына, так что Феликс разбирается. Ты все правильно сказала – моя мама скорбит. Это я и сам знаю. Я просто думаю: а вдруг скорбь переросла в депрессию? Где тут грань? Мне кажется, полгода из комнаты не выходить – это слишком долго.
Хочу сказать Джонасу: хорошо, что твоя мама плачет. Вовремя прикусываю язык, ведь такие слова прозвучали бы сентиментально, а значит, жестоко. Депрессия – она что делает? Она подкрадывается во сне, окутывает все тело, как тень; душит и глушит импульсы ватным туманом. Вот говорят, человек в депрессии не может смеяться; но я лично и плакать не могла. Я вообще ничего не чувствовала.
Вместо откровений задаю встречный вопрос:
– Ты злишься на маму, да?
– Злюсь.
Во взгляде – вина и удивление от собственного признания. Будто оно без спросу с языка сорвалось.
– Я об этом никому не говорил. Я об этом даже не думал. Может, «злюсь» – неподходящее слово. Мама ведь не виновата. Просто мне от этого очень плохо. И маме плохо. И Лии с Исааком, и…
– Ты делаешь все, что можешь. Ты о младших заботишься, по дому хлопочешь. Предоставляешь маме достаточно времени, чтобы предаваться скорби.
Глажу Джонаса по бедру и добавляю:
– Ты все на себя взвалил.
Джонас дергает головой. Будто услышал, но словам не поверил. Меня переполняет жалость, но никуда не делось и ощущение чуда. Мы с Джонасом – на крыше мира. Где-нибудь в Мадриде, Сиднее или Гонконге есть же, наверно, парочка вроде нас; интересно, эти ребята сейчас вот так же сидят, ногами болтают, и звезды над ними – только руку протяни?
– Ну вот, – вздыхает Джонас. – Такой хороший день был, а я своими излияниями все перечеркнул.
– Ничего ты не перечеркнул.