Джонас ни к первой категории не принадлежит, ни ко второй. Мы вместе здесь и сейчас – над черной зыбью с белыми барашками. И этого достаточно.
А вот что меня действительно напрягает – это что нельзя рассказать о нем Руби с Амалой. Я саму эту мысль гоню. Если и представляю себя с ними, то только так: мы в комнате Амалы, красим волосы Руби в какой-нибудь фантастический цвет, дурачимся, хохочем. Было время, мы ходили по картинным галереям, знали наперечет все модные кафешки и музыкальные магазины; ни одного концерта не пропускали. Почему же я в мыслях возвращаюсь к самым простым, примитивным развлечениям; почему вижу нас троих в пижамах?
– Вив, что с тобой?
– Ничего.
Прозвучало не очень уверенно.
– Скажи, Джонас, при папе у тебя много друзей было?
Он кивает мне в плечо:
– Да, много. Все славные ребята. Они никуда не делись, ты не думай. Просто я теперь занят по горло. И… в общем, ты знаешь. Они не представляют, как со мной разговаривать… об этом.
Прежде чем я успеваю отреагировать, Джонас сам задает вопрос:
– Ты никогда не рассказывала о своих друзьях. О тех, которые в Сиэтле. Наверно, у тебя их не меньше тысячи. Ты ведь, не успела сюда приехать, уже целую сотню завела.
Дергаю плечом. Радуюсь, что Джонас не видит моего лица.
– Мы поссорились. Незадолго до моего отъезда. Дело прошлое. Сейчас я в Верона-ков.
Но почему же так ужасно, ужасно, ужасно хочется сфоткаться с Джонасом и послать фотку Руби и Амале и написать, что я влюбилась в ОЧЕНЬ ХОРОШЕГО ПАРНЯ и что это очень хорошо?!
Мы стоим, тесно прижавшись друг к другу; стоим до тех пор, пока радио не извещает: мой день рождения кончился. Я думаю о кораблях – какие они мощные и в то же время хрупкие перед лицом морской стихии. Думаю о маяках, о надежных причалах и о крушениях, которые всегда случаются нежданно-негаданно. Думаю о любви, о том, чего заслуживаю; а еще о себе – как пытаюсь принять все, что дает мне Вселенная.
Вдруг из радиоприемника доносится нечто новое – заводное такое, в стиле фолк.
Джонас шепчем мне в самое ухо, и я слышу его улыбку:
– Хорошая композиция. Одна из моих любимых.
Сначала мы просто слушаем, но начинается припев, от которого возникают мысли о полете. И тогда наряженный пингвином мальчик с серьезными глазами хватает за руки синекрылую девочку и кружит, кружит ее, кружит. Мы виляем бедрами, притопываем, как подгулявшие крестьяне, что давят на вино кислый виноград. То и дело мы попадаем в маячный луч, и я знаю – наши длиннорукие тени движутся по небосклону, хоть мы их и не видим. Все правильно. Потому что это и есть место для меня – между полным мраком ночи и тугим, несносно ярким лучом. Я улыбаюсь, я танцую; ночной ветер треплет волосы Джонаса. В день рождения мне для счастья хватило бы и китайских фонариков с бенгальскими огнями. Но есть еще Джонас Дэниэлс. Он озарил для меня весь мир.