В то время когда Наталья Борисовна томилась в неведении, что сталось с ее супругом, Иван Алексеевич в ножных и ручных кандалах давал показания в тобольской тюрьме тому самому Ушакову, который по-актерски мастерски сыграл в Березове роль доброжелателя, а теперь представшему суровым следователем. Князю было предложено ответить на шестнадцать вопросов, составленных на основании доносов Тишина и сведений, которые удалось выудить Ушакову в Березове. Среди них значились «о вредительных и злых словах» в адрес императрицы и цесаревны Елизаветы Петровны, о его намерении постричь цесаревну в монахини, о бесполезности доносить на него, князя Ивана.
Главное показание Ивана Долгорукого состояло не в ответах на поставленные следствием вопросы, а в добровольном, во всех подробностях рассказе о том, что происходило в Головнинском дворце в ночь с 18 на 19 января 1730 года: кто присутствовал на совещании, созванном князем Алексеем Григорьевичем, кому пришла в голову мысль составить подложную духовную, кем что было сказано по этому поводу, как он, князь Иван, хвастал, что умеет подделывать подпись Петра II, о фельдмаршале Василии Владимировиче, который в знак протеста против намерения А. Г. Долгорукого закрепить трон за помолвленной дочерью покинул совещание и, наконец, как он, князь Иван, поехал с духовной в Лефортовский дворец, но возможности подписать ее «за тяжкою болезнью не получил», рассуждение о том, что, если император не в состоянии подписать духовную, тогда в оборот будет пущена подложная в надежде на то, что «руки де ево, князь Ивановой с рукою его императорского величества может быть не познают».
В связи с этими добровольными признаниями напомним одну существенную деталь. 9 апреля 1730 года, когда состоялся указ о ссылке Алексея и Сергея Долгоруких с семьями в дальние деревни, у всех Долгоруких спрашивали «о завещательном письме Петра II». Тогда Иван Алексеевич под угрозой «объявить самую истинную правду под смертной казнью» показал: «Ни о какой духовной, или завещательном письме, или проектах никогда ни от кого не слыхал и у самого не бывало»[226].
Спустя восемь лет, то ли будучи надломленным суровым содержанием в Березове и Тобольске, то ли под влиянием наступившего раскаяния, то ли потому, что не отдавал отчета о последствиях чистосердечного признания, князь Иван рассказал о подлинных событиях в ночные часы в Головнинском дворце, причем не только Ушакову, но и березовским священникам, которым каялся в грехах еще за несколько лет до своего ареста и тем впутал их в историю, плачевно для них закончившуюся.