Там, на довольно приличном расстоянии, мне, не имея никаких подручных средств кроме своих рук и валявшихся веток, удалось его частично прикопать.
Обратно я возвращалась уже верхом на заметно повеселевшем Мухибе. Силы были уже практически на исходе. Бессонная ночь и переживания стали сказываться. Не заметив пока у Тома признаков улучшения, я решила смыть с себя грязь и кровь, что второй кожей покрывали меня с головы до ног.
Ледяная вода бодрила, заставляя распрямляться уставшие руки и ноги. Взглянув на изрядно потрёпанную мокрую одежду, которую разложила сушиться на камнях, я печально улыбнулась самой себе:
«Бедная Чарли, приютская сирота, мечтавшая избавиться от лохмотьев, что изменилось в твоей жизни? У тебя по-прежнему ничего нет, кроме этих лохмотьев». Будто подслушав мой разговор с самой собой, Мухиб ткнулся мне в спину.
– Да, да, прости дорогой, конечно у меня есть ты! – я крепко обняла умное животное за шею, и прижалась к нему всем телом, – только ты, у меня и есть.
* * *
Ближе к вечеру, у Тома начался жар. Его трясло, как в лихорадке. Будь здесь сейчас Вик, он непременно бы с умным видом изрёк, что организм начал бороться с инфекцией. Не имея ничего иного под рукой, я беспрестанно обтирала несчастного водой, и прикладывала на лоб прохладные компрессы. Ещё дважды за день, я влила ему в рот целебное масло, каждый раз отчаянно молясь про себя, чтобы оно помогло.
Мне было совершенно всё равно, что время отведённое для завершения гонок подходит к концу. Меня уже не интересовала победа. Потеряв почти всё, я смертельно боялась потерять Тома. Его жизнь – всё, что мне было нужно. И я, как одержимая боролась с самой смертью из-за него.
Жар и лихорадка вызвали бред. Том метался в бреду, выкрикивая непонятные слова то по-арабски, то по-французски. Иногда, он переходил на английский. Словно обращаясь к кому-то очень близкому, он говорил:
– Она замечательная… Узнаешь её лучше… Я люблю её…
Услышав последнюю фразу, я замерла на месте. Кого это он любит? С кем он говорит? Но, будто бы мне назло, он снова пробубнил что-то по-арабски, а затем вообще затих.
Не позволяя сомнениям отравлять душу, я, сцепив зубы, старалась не думать об услышанном. Мало ли с кем он мог говорить. Может, он вообще говорил обо мне. Да-да, так и буду думать – речь шла обо мне. Я люблю его, он – меня, когда он очнётся, мы будем счастливы и вообще никогда не умрём. Смешно? Зато мне сразу стало легче, и я с удвоенными силами бросилась ему помогать.
Уже почти рассвело, когда в очередной раз приложив руку ко лбу Тома, я поняла, что жар начал спадать. Его дыхание уже не было таким отрывистым. Он мирно спал.