— Не стреляйте! — кричал парень. — Не стреляйте! Я не убегаю. Я хочу спастись от них!
И он показал на задыхающегося бойца крыла безопасности, который следил за ним из-за забора. Солдаты выбежали в ворота, повалили беглеца на землю, обыскали его и увели.
И это ХАМАС? И это ислам?
Глава четырнадцатая
БУНТ
1996–1997
Ислам для меня — это отец. Если можно было бы измерить его преданность Аллаху, результат был бы выше, чем у любого известного мне мусульманина. Он не пропустил ни одной молитвы. Даже если поздним вечером он возвращался домой уставшим, я слышал, как он молится и обращается к Аллаху посреди ночи. Он был скромным, любящим и всепрощающим — по отношению к маме, детям и даже незнакомым людям.
Отец был не просто апологетом ислама: вся его жизнь стала примером того, каким должен быть мусульманин. Он воплощал в себе все лучшее, что есть в исламе, ту его сторону, которая была лишена жестокости и не требовала от своих последователей порабощения остального мира.
В течение десяти лет, прошедших после моего заключения, я наблюдал, как отец борется с внутренним, иррациональным конфликтом. С одной стороны, он не считал мусульман, убивавших поселенцев, солдат, невинных женщин и детей, неправыми. Он верил, что Аллах дал им право поступать так. С другой стороны, лично он не мог сделать то, что делали они. Что-то в его душе вызывало протест. Те поступки, которые он не мог оправдать для себя, он оправдывал для других.
Будучи ребенком, я видел только его добродетели и полагал, что они были плодом его веры. Я хотел быть похожим на него и считал, что вера его безоговорочна. Одного я не знал в то время: неважно, насколько мы преданы Аллаху, вся наша праведность и благие дела — как запачканная одежда для Бога.
Мусульмане, которых я видел в «Мегиддо», вовсе не походили на отца. Они судили людей так, будто были могущественнее, чем сам Аллах. Они казались жалкими и недалекими, когда закрывали экран телевизора, не давая нам смотреть на актрис с непокрытой головой. Они были фанатиками и лицемерами, которые пытали своих собратьев, набравших слишком много «красных меток», хотя почему-то эти метки получали только самые слабые, Наиболее уязвимые люди. Заключенные со связями имели иммунитет, даже признавшийся лично израильский шпион, если он был сыном шейха Хасана Юсефа.
Впервые я начал задумываться о вещах, в которые прежде слепо верил.
— Восемьсот двадцать три!
Пришло время суда. Я просидел в тюрьме уже шесть месяцев. Солдаты АОИ отвезли меня в Иерусалим, где прокуроры просили судью приговорить меня к шестнадцати месяцам заключения.