– Почему?
– Почему?..
Какой странный вопрос, подумалось мне.
– Да потому… потому, что он остается одним из самых удивительных людей, которых я встречала. Для меня. Я находила его… нахожу…
Заговорить о нем в настоящем времени удалось ценой невероятного усилия. Видимо, какая-то часть меня предпочитала думать, что он умер.
– Я нахожу его блестящим. Пробивным. Еще мне нравилось… – Я снова спохватилась: – Мне нравится, что он знает, чего хочет от жизни, и добивается этого.
– А ты знаешь, чего хочешь?
Я сощурила глаза. Для юной девушки, которая, слушая, набирала сообщения и с виду казалась очень и очень склонной к легкомыслию, она задавала весьма уместные вопросы.
– Не всегда, – сказала я. – Правда, не всегда. – Я сдержалась, чтобы не пустить слезу. Меньше всего мне хотелось разреветься в этом храме заплаканных женщин. – И потом, жизнь с ним была просто… прекраснее. Типа, когда он был со мной, будто солнышко светило?
Я поморщилась. От горя, что ли, я несу такую пошлятину? Слышал бы меня Никола, подумала я, он бы умер со смеху. Но Одреанну прямо-таки преобразила моя грошовая проза.
– Вау, – сказала она уважительно.
– Во всяком случае… а почему ты меня об этом спрашиваешь? Вот ты – почему ты любишь Уильяма?
Я мысленно отсчитала секунды (две) до следующего пожатия плечами.
– Я… все девочки в школе хотят с ним встречаться?
– Да, но ты? Что ты в нем любишь?
Она отчаянно захлопала ресницами и проговорила потухшим голосом:
– Не знаю… но… но когда я была с ним, у меня все время как будто бабочки были в животе.
Я улыбнулась и взяла ее за руку.
– Я не знаю, как тебе объяснить, и потом, я знаю, ты думаешь, это просто девчоночьи дела, и…
– Нет! Ты все объяснила. Бабочки в животе – это оно и есть. В сущности, это все, что нужно.
Она тихонько заплакала, и лицо ее снова стало лицом маленькой девочки.
– Иди сюда, сядь рядом со мной, – сказала я ей.
– Нет, нет, так хорошо. – Она попыталась вытереть слезы, украдкой тревожно поглядывая по сторонам. – Я выгляжу полной дурой…
– Ничего подобного. Вовсе нет.
Dixi[46] женщина, которая сама лишь ценой сверхчеловеческого усилия ухитрилась не заплакать.
– Конечно, я его люблю! – вдруг воскликнула она и, отбросив всякое достоинство, все-таки пересела и прижалась ко мне. Она была такая трогательная, что мне захотелось посадить ее на колени и покачать, как маленькую.
– Ну ладно, ладно… детка моя…
– Я люблю его, да! Я хочу быть с ним все время!
– Я знаю.
– А Сара-Мод – гадина!
– Сучка! – подхватила я, тут же задумавшись, стоит ли употреблять это слово при юной девушке. Я хотела было добавить, что она, Одреанна, отказавшись уступить желаниям прекрасного Уильяма, могла собой гордиться: она – не сучка, у нее есть стержень, есть воля, она себя уважает. Но мне подумалось, что нет более жалкого утешения, чем сказать «браво твоей чистоте» девочке, страдающей от несчастной любви. Ей должна быть ненавистна эта чистота, ставшая препятствием ее любви, которой она дорожила. И я предпочла перевести разговор на «бывшего».