Я сел, потер плечо. Рубаха разодрана, на ладони опять красно.
— Вот, снова в больничку, — прошипел я.
— Не надо, это я сама смогу. — Викасик решительно прижала к моей ссадине ладонь. — Сейчас пощиплет, приготовься.
— Не пугай…
После подобного приземления меня и впрямь было сложно чем-то напугать. И все-таки я ойкнул. Кажется, это называют «из огня да в полымя». Ладошки Вики показались мне обжигающе холодными. Ну, прямо заморозила. Я даже услышал, как шипит и застывает корочкой кровь под ее пальцами. И ведь первый раз такое! Когда Скелетон с Гольяном помогали мне освобождаться от чипов, все происходило совсем иначе. А Викасик… То есть, может, я сам себе морочил голову, но как-то она это проделывала аккуратно. Я бы сказал — ласково. Даже грустно стало, что ободрал не полспины, а только плечо и локоть. Уже через две-три минуты с лечением было покончено. И Викасик сияла, довольна была, что все получилось грамотно. Я ее понимал, не со всеми выходило как со мной. Кто-то сопротивлялся, у кого-то болезненно все проходило, а тут пшик — и готово!
Я осторожно приглядывался к ней. Не знаю, но чем-то она меня пугала. Может, тем, что отличалась от прочих девчонок. Недаром она одна бродила с нами. И дружила опять же со Скелетоном. А дружить с таким типом — это я вам скажу!.. То есть нет, парень он нормальный — много чего может, но я вот пробовал представить себя девчонкой — ну, и значит, чтобы со Скелетоном… Не то чтобы целоваться, а вот как-то там симпатизировать, неровно дышать, что ли… Словом, ничего у меня не выходило. То есть выходило, но абсолютно не так, как я ожидал. Я ведь Скелетона уважаю. Дружить не дружу, но нормальную дружескую симпатию, конечно же, испытываю. Но стоило мне представить себя девчонкой, и все враз поменялось. Прямо на сто восемьдесят градусов. Мне даже противно стало, и я как-то по-новому разглядел Скелетона — его долговязую и тощую фигуру, череп его шишковатый с выбритыми иероглифом дорожками, губы бледные, шрам на левой щеке, глаза, редко улыбающиеся. Брр-р-р! А вот Викасик к нему неровно дышала. То есть так думали все в Ковчеге, а я сомневался и не хотел верить. Наверное, потому что сам неровно дышал к Викасику…
— …Все делается очень просто, малыш. Жизнь коротка, и ты можешь простесняться еще десять-двадцать лет. А потом… Потом однажды поймешь, что уже не боишься и не стесняешься, да только время твое уйдет.
— В каком смысле?
— В смысле упущенных возможностей, Жень. Потому что сегодня ты можешь все. Ну или почти все. Завтра — многое, послезавтра кое-что, а послепослезавтра…