С самого начала Рахмана привлекали ее глаза, небесно-голубые, неземные и осанка породистой женщины. Ее подбородок царственно приподнят, черты лица правильны и вызывающе привлекательны; она вся искрилась неземной красотой, благородством и молчаливой горделивостью. Она никак не вписывалась в эту грязную и сварливую группу женщин, скотников вместе с дружками Шархана. Шаль, частично скрывавшая ее лицо, оставляла открытыми только глаза, небольшой прямой нос с бесподобно вырезанными ноздрями и красиво очерченный подбородок.
Ее глаза! Рахмана с первого взгляда околдовали ее глаза. Глаза широко открытые, вызывающие, с длинными изогнутыми вверх и вниз черными ресницами, цвета неба, светящиеся теплыми, манящими красками. Солнце садилось, отражаясь в них мягкими золотистыми лучами. Рахман пристально глянул на нее, она опустила глаза медленно, с достоинством, без тени презрения. Она понимала, этот мальчик глубоко несчастен, обижен судьбой, если она себя поведет правильно, он ей пригодится. Поэтому она скрытно от остальных скотников подкармливала его, говорила с ним открыто, доверительно.
* * *
Шархан появился на кошаре внезапно, в окружении дружков. Все скотники растерялись, они его не ждали. Значит, ждать беды. Он первым делом, как заметили зеваки через окно, крадущимися шагами переступил порог узницы Шах-Зады, приблизился к ней, что-то сказал, пальцем указывая на дверь.
У нее на сердце стало плохо. В этом повелительном жесте руки Шархана содержало что-то грозное, задевающее ее честь, порочащее ее достоинство, предвестие неминуемой гибели. Она отвернулась от него, с достоинством вышла в коридор, безмолвно прошлась мимо завистливых взглядов доярок, не обращая внимания на отпускаемые в ее адрес пошлости, скрылась за узкой выходной дверью. Рахман, потрясенный лучезарной красотой женщины, словно под гипнозом, чуть было не пошел за ней. Но, встретившись с грозным и предупреждающим взглядом дяди, встрепенулся, развернулся и ушел под навес.
Когда и Рахман подтвердил Шах-Заде о грозном решении дяди отправить ее подальше в горы, он подумал, что она не выдержит этого наказания, сорвется: заплачет, будет умолять Шархана, чтобы ее оставили с людьми, на головном стойбище. Нет, она на него всего лишь взметнула грозный взгляд холодных глаз, чуть вздрогнула и стала собирать свои нехитрые женские пожитки. Завязала их в узелок и последовала за Рахманом…
* * *
Шах-Зада с Рахманом к закату дня прибыли на дальнюю кошару. Она за один вечер выскребла, вычистила многолетнюю грязь, которая въелась в закопченные стены, потолок, пол чабанского домика. За ночь успела побелить известью стены, очаг, пол покрасила черной речной глиной; на полу постелила выстиранные паласы, в очаге разожгла огонь. Все это она делала со знанием дела, безропотно, без нытья, жалоб. Она, снедаемая тревогой, одиноко сидя у очага, к чему-то тревожно прислушивалась, при малейшем шуме снаружи пугливо вскидывала глаза. «Когда мы с Хасаном возвращались из Агула, я не понимала, чего он тревожился, почему все время, хватаясь за рукоятку кинжала, оглядывался по сторонам?! Оказывается, я тогда, – у нее слезы брызнули из глаз, – была наивной дурой, к тому же была еще слепой и глухой. О, как я была беспечна, когда рядом с нами ходила беда! Милый мой Хасан, несчастный мой Хасан. Прости меня, прости…»