Видела она его и ее.
Оба стояли пред нею. Он — такой благородный и смелый.
Она — жалкая и падшая.
И он прощал ее и, как облако тая, уходил от нее. Она звала и плакала, а он ей говорил, уходя, что нельзя издеваться над сердцем.
И вдали он сиял сладостным ореолом и был прекрасен.
* * *
Прошел месяц.
Маруся тосковала в первые дни, как в тот страшный для нее период жизни, когда она влюбилась в двоюродного брата подруги Гречиной, студента, являвшегося каждое воскресенье на прием.
Она влюбилась в него стремительно, как только увидела его высокую, несколько сутуловатую фигуру и его смущенное от застенчивости лицо. Не разобрала, что он и кто он, и сразу влюбилась.
И когда, через неделю, узнала, что он уехал с каким-то эпидемическим отрядом на Волгу, Маруся в тоске перестала есть и спать и исхудала сразу в несколько дней…
А потом сразу оправилась…
Студента она больше не видела и не знает, что с ним. Но тоска оставила свои следы.
Точно кто-то прикоснулся к сердцу и грубой рукой проложил в нем грубые черты.
Так тосковала она и в эти дни.
Как и тогда, она ничего не ждала. Ни на что не надеялась. Только смущали сны, которые создавали такую близость. С ним, с любимым…
Но разве этот, дававший нежные и страстные телеграммы, — любимый?
Маруся припоминает его лицо.
Из смутных впечатлений прошлого встает вдруг яркий облик его.
Он подписывал всегда телеграммы «Ника».
А внизу четко стояло:
«Верхотуров. Сергиевская, 80».
Милый Ника!
К тебе несутся мечты!
Вот твое лицо наклонилось ко мне, когда ты подаешь телеграмму. Загадочное лицо.
Так печально глядят твои глаза. И так красиво оттеняет их печаль неровная и скромная алость щек.
И так просто твои прекрасные руки с длинными пальцами протягивали телеграмму.
Милые руки! Они умеют ласкать. Как горячо сжимают они ту, которую любят…
Отчего они не сжимают ее, Маруси?!
И Марусе становится холодно и жарко.
И чем больше она думает о нем, тем жарче ее мечты. Тем ближе она чувствует его и тем страстнее ей хочется увидеть его…
И вот в тот вечер, когда лил дождь в Петербурге, когда было скверно на улицах, грязных и нагло грязью своей блестевших, когда человеческое одиночество на улицах чувствовало себя особенно тревожно, — в этот вечер пошла Маруся на Сергиевскую, к дому № 80.
Ничего не думала Маруся.
Шла машинально, как она выдавала деньги и выдавала телеграммы.
Но что-то внутри говорило о надежде.
Она шла бодрой походкой и ничего не думала. Но чувствовала, что ничего не думает, и удивлялась. И не могла объяснить, почему вдруг такие провалы в ее мыслях образовались только теперь?..