Когда Сережа очутился в извозчичьей пролетке, рядом с высоким рябым городовым, у него опять на душе стало радостно и легко. Городовой сидел боком, спустив одну ногу на подножку, и, по-видимому, чувствовал себя нехорошо.
— Вы куда меня везете? — спросил Сережа, думая, что этот вопрос ободрит несколько смущенного и подавленного городового.
И тот в самом деле обрадовался, что пленник добродушно с ним заговорил.
— Приказано в Пречистенский участок. Да нам-то что! Нам-то ведь только одна мука. По мне, и совсем бы вас не трогать.
— Это ничего, что в участок, — усмехнулся Сережа. — И я очень понимаю, что вам тоже все это очень неприятно.
— Эх, барин! Охота вам в этакую историю путаться. Небось, и родителям огорчение.
— Да, я сам не знаю, как попал, — совсем весело улыбнулся Сережа, — Идут и поют. И мне захотелось тоже петь и чтобы все были, как товарищи, как братья.
Городовой с недоверчивым удивлением посмотрел на Сережу.
— Как же это вы так? Ведь известно, что за этакие дела по головке не глядят.
— Да какие дела? Ведь это даже смешно людей плетками бить неизвестно за что.
— Что это вы, барин, какой чудак! — в свою очередь усмехнулся городовой. — Будто вы не понимаете!
— Нет, не понимаю. И я думаю, вы тоже не понимаете. Вот вам неприятно везти меня в участок. И я даже думаю, что вам стыдно, право. И тому казаку, который рабочего ударил, ему тоже стыдно, наверное.
Городовой перестал улыбаться.
«А жаль, что меня Верочка Успенская не видела, когда я шел давеча по Моховой впереди всех», — мелькнуло в голове у Сережи, и он густо покраснел, поймав себя на тщеславной мысли.
Извозчик ехал по Волхонке. Сережа притих, не разговаривал больше с городовым, и тот молчал, искоса поглядывая на чудного гимназиста.
Волхонка, Пречистенка, знакомые дома, сады за каменными оградами и даже осеннее вечернее небо — все казалось теперь Сереже чем-то устаревшим, ветхим. Как будто Сережа получил теперь право по-новому смотреть на все. Прохожие, которые шли торопливо, оглядываясь иногда на городового с гимназистом, казались ему слишком простыми и обыкновенными, а сам он казался себе каким-то особенным, выделенным из общего скучного жизненного порядка.
О будущем Сережа не думал. Ему только все мерещилось лицо Верочки Успенской и хотелось ей дать о себе весть.
«Если меня сейчас отпустят, завтра же пойду в Каретный ряд», — думал Сережа, когда городовой вел его по широкому двору к участковой конторе.
Они прошли через грязную, затоптанную, дурно пахнущую приемную, где толпились дворники с домовыми книгами, во вторую комнату. Там за столом, покрытым зеленым сукном, сидел в мундире помощник пристава, толстый, грузный пятидесятилетний мужчина с большими мешками под бесцветными слезящимися глазами.