Сережа вспомнил, как сидела Верочка на краю этой могилы, плетя осенний венок. Тогда все было по-иному.
Ему вспомнился и другой день, когда он тщетно искал Верочку среди монастырских стен: тогда от реки веял осенний ветер, гнул ветви, ломал георгины на могильных клумбах, гасил огни на крестах и гнал по дорожкам сухие листья. Тогда, как и теперь, звонили колокола, но звон казался иным. И черные монашенки, пробиравшиеся по мосткам из келий, казались иными. Тогда все было безнадежно, а теперь, когда умерла Верочка и такая боль и печаль в сердце, все-таки есть какая-то надежда.
— Не стыдно ли это? — думал Сережа. — И не странно ли?
Но какой-то внутренний голос ему говорил, что не стыдно и что так надо: пусть и боль, и печаль, но пусть и надежда в сердце.
В первый раз Сережа почувствовал смерть, ее тайну, и как будто бы глаза его по-новому открылись на мир.
«Ты меня утверди в любви Твоей», — пели над могилой, и Сережа повторял эти слова, чувствуя их тайный смысл.
Первого мая пришел к Сереже Фома. Он похудел, осунулся, и скучная, недобрая улыбка кривила его губы.
— Помнишь гимназистку Любушкину? — спросил Фома, здороваясь с Сережей.
— Та, что в «Союзе отчаявшихся»?
— Та самая. Отравилась. Представь себе. И не удалось спасти.
— Я так и знал, — сказал Сережа. — А я, Фома, не убью себя. Я знаю, что убивать себя не надо. Мне жалко эту гимназистку, Фома.
— Жалко? А знаешь, Сережа, скучно мне. Ах, как скучно…
— А что же «человек» твой? Ведь ты «в человека верил».
Но Фома угрюмо молчал.
— Ты что же? В Швейцарию едешь? — спросил вдруг Фома.
— Нет, пока не еду. Мой отец согласился на год отсрочить поездку.
— Что же ты будешь делать здесь?
— Я хочу по России побродить.
— Как? Пешком?
— Как придется. Лучше пешком. Я не один пойду. Я со знакомым моим, с Александром Кирилловичем Хмелевым. Он и уговорил меня.
Фома ничего не сказал, только голову опустил.
— Знаешь что, Фома? — сказал Сережа, заглядывая в мрачные глаза товарища. — Я, пожалуй, могу сказать теперь, что я тоже «в человека верю», только не так, как ты, а по-другому. Я тоже верю, что человек смерть победит, но не наукою, а иначе. «Чтобы смерть победить, надо ее тайну предвосхитить». Так мне Александр Кириллович сказал.
— Кто?
— Хмелев, Александр Кириллович.
— Художник этот?
— Да, художник.
Фома ушел все такой же скучный, не возражая на этот раз. À через несколько дней Сережа был далеко от Москвы. Вместе с Александром Кирилловичем он доехал до Нижнего, потом они сели на пароход и плыли так до Камы. От устья Камы решили идти пешком на север.