Вода о чем-то шепталась и с лодкой, и с берегом, и с деревьями, ещё чаще, чем на Светлой, наполовину оторванными от родной почвы и купающими свои ветки в её струях. Порою с высокого обрыва осыпалась земля и с печальным шорохом скатывалась в воду, напоминая ему знакомый шорох земли на кладбище.
Но вода не похожа на могилу. Она вся — жизнь и движение, и всё вокруг живёт дружно и заодно с нею.
Мелькают острокрылые стрижи, цепляясь за обрывы, истыканные их гнёздами, и звонко и хлопотливо щебеча. Вот один из них погнался за бабочкой, но не поймал, а только ударил над самой водою, и она упала на её поверхность и поплыла по течению, трепеща беспомощными крылышками, а затем вдруг исчезла.
«Вот и вся жизнь», — подумал Серёжа, и эта мысль доставила ему смутное удовольствие.
В это время поэт кончил читать, и Курчаев проговорил:
— А, право, в декадентских стихах что-то такое есть: ничего не понимаешь иной раз, а мурашки бегают по телу.
В его глазах, маленьких и умных, бегали лукавые искорки, но поэт не слышал иронии и ответил:
— Это высшая похвала мне…А вам, Ольга Алексеевна, нравятся эти стихи? Я вас спрашиваю, как музыкантшу. Чувствуется ли в них та внутренняя музыка, которая сильнее всяких слов говорит о настроении автора?
Ольга не слышала ни слов, ни их внутренней музыки, но, готовая лучше солгать, чем доставить человеку неудовольствие, в замешательстве ответила:
— Да, мне кажется, чувствуется.
Ольга застенчиво взяла руку королевы и, положив её к себе на колени, стала тихо гладить с таким виноватым лицом, точно причина её тяжёлого настроения лежала в ней. Королева улыбнулась ей в ответ на эту ласку и молча нежно пожала её руку.
Лодка обогнула песчаную отмель, по которой на длинных ножках бегали, посвистывая, точно играя в забавную игру, кулички, быстро снявшиеся при шуме вёсел, и пристала к ней с другой стороны, где берег был немного покруче.
Тут и было место стоянки. Славное место!
Песок наносный, золотистый и мелкий, как на подбор, у берега, а немного дальше густой пахучий тальник, за зелёной стеной которого целый лес дубов, вязов, осокорей, старых и молодых, цветущих и поломанных бурями и грозами, и поваленных буйною в половодье водою. Там целыми кучами валялся и гнил бурелом, великолепная пища для огня, и стояла такая тишина, что доносился явственный шорох воды, подмывавшей глинистые берега, сливавшийся с гудением несметных в летнее время комаров и мошек.
Река около этого места была узкая и стремительная. Она делала неподалёку, выше, крутой поворот; течение било прямо в обрыв, от обрыва также с силой отбивалось под таким же углом к противоположному берегу, очень высокому и крутому, покрытому огромным старым лесом, впереди которого как-то неожиданно возвышалось большое кряжистое, совсем голое, расщеплённое молнией, старое дерево: точно оно завело сюда всё это полчище зелёных великанов, и они с обрушившимся на него проклятием, омертвившим его некогда могучий стан, толпясь, остановились здесь и замерли навеки, слушая тихий шум и плеск живой и стремительной реки. Отсюда река бежала дальше, образуя налево от того места, где остановилась компания, глубокий омут, где вода всегда казалась почему-то мутнее, чем рядом, может быть, оттого, что над омутом свесила густые и печальные ветви ива.