Были заперты в камерах по два и по три человека, только в первой и пятой — по одному. Арестант номера пятого — кривоногий, корявый. Спит крепко, сочно всхрапывая. Надзиратель смотрел на него дольше, чем на других, и почему-то покачал головой.
В шестом номере неожиданно встретился взглядом с чьими-то горящими, широко открытыми глазами, приникнувшими к самой форточке, И, вглядевшись в почти незнакомое лицо, не сразу вспомнил, что это один из новых.
Сказал наставительно, но дружелюбно:
— Ночью, брат, спать полагается. Что пялишься?
— Боюсь! — коротко объяснил высокий.
— Ну, чего уж… Все равно теперь! Спи лучше. Сегодня судился-то?
— Сегодня… С товарищем. На рассвете, мне говорили, водят. Светает, вон!
— Тебя не поведут еще. Пока очередь дойдет… Тут, которые по два месяца и больше сидят, — все ждут. Тебя не скоро еще. Прошение подавать будешь?
— Надобно, говорили. Может, отменят.
— Ну, так и сиди покамест спокойно. А то много будешь думать — ума лишишься. У нас есть уже один такой. Куда его девать теперь? И жить ему нельзя, да и вешать не стоит. Спи, брат…
— Папиросочку бы… — вздохнул высокий.
— Не употребляю я сам-то. Ты попроси старшего на поверке. Смертникам очень даже свободно разрешается. Тут у нас вольно, в малом коридоре. Только что вот на прогулку не водят… И переговариваться можно днем, сколько хочешь. Не препятствуют.
Надзиратель отошел от форточки, сел было опять на свою скамейку, — подремать. Но дремота уже прошла. Скоро опять поднялся и, неслышно ступая войлочными туфлями, подошел к третьему номеру.
— Господин телеграфный, не спите?
Из форточки выглянул кто-то маленький, курносый, с прищуренными близорукими глазками.
Торопливо спросил перекошенными, побледневшими губами:
— Что? Уже?
— Ничего не уже… Тут новый один папироски просит. Тоскует очень. Не найдется ли?
— Как же, как же! — торопливо закивала маленькая головка. — Вы дайте ему, — вот: табаку щепотку и бумаги. Мне еще хватит до выписки.
— Ну, спасибо…
Передал высокому табак.
— На, побалуйся! Это я у телеграфиста выпросил. Да потом спать ложись. Нехорошо так.
После утренней поверки в малый коридор присылают двух парашников, из краткосрочных. Они приносят на коромысле большой деревянный ушат, насквозь пропитанный отвратительной зловонной жидкостью. Надзиратель открывает по очереди двери камер, и смертники выливают в ушат свои параши. У входа в коридор становятся вызванные из караулки часовые с винтовками на изготовку. Они смотрят на смертников с любопытством и нескрываемым страхом.
Помешанный каждый раз забирается далеко под нары, колотится соловой об пол и выкрикивает свою просьбу пронзительным, истошным голосом. Ему представляется, что настал его час. Но парашники уходят, уходят и часовые, двери коридора запираются. Тогда помешанный решает, что ему удалось еще раз вымолить себе отсрочку, и, чтобы ее как-нибудь не отменили, он говорит и говорит, уставившись тяжелым, неподвижным взглядом на выдавшуюся в двери круглую шляпку гвоздя.