Чайники надзиратель раздает по камерам сам, просовывая их сквозь дверные форточки, вместе с пайками черного хлеба. Вода — мутная, только слегка тепловатая, пахнет ржавчиной и известковой накипью, — но все-таки она согревает и в холодной сырости камер кажется даже почти горячей.
Утром все заключенные веселы, потому что ночь прошла благополучно и впереди в распоряжении еще целый день, длинный день.
Скуластый здоровается с соседями напротив, в третьем номере. Там трое: телеграфист, столяр-алкоголик и еще — человек без имени, скрывающий свое звание и осужденный, как анархист.
Телеграфист изучает немецкий язык. Чтобы лучше разбирать мелкую печать учебника, он взбирается на нары, поближе к окну, держит книжку в уровень с глазами и стоит так по несколько часов подряд, пока не онемеют совсем ноги и руки.
— Господин телеграфист! — кричит скуластый. — Как дела? Шпрехен зи дейч, Иван Андрейч?
— Ничего, помаленечку. До неправильных спряжений добрался. На той неделе начну «Тридцатилетнюю войну» переводить.
— Не трудно?
— Трудновато. Но одолеть можно. Дали бы пожить еще месяца два, так я бы весь курс одолел.
— А я так предполагаю, что на том свете все люди одинаковым языком говорят.
— Ну, так что же?
— Да ничего. Так, к слову я… Мастеровому человеку нижайшее! Опохмелиться не желаете?
Это уже к столяру. Столяр страдает от полного лишения водки тяжело и безнадежно, и его не веселит даже утро. Он сидит в своем углу хмурый, полубольной, разбитый. Нехотя выглядывает в форточку.
— Морду я тебе разобью, Крупицын.
— Не достать, мастеровой человек!
— Ничего. Авось вместе поведут. Тогда за все накладу.
— Напрасно вы так за мое уважение! Вот и безработные могут засвидетельствовать, что я от всего сердца.
Высокий с пытливой внимательностью всматривается и вслушивается во все, что его окружает. О малом коридоре он много слышал еще до суда, в общей камере, — но тогда этот коридор представлялся ему совсем иным. И странно теперь, что, вот, он сам — смертник и все эти голоса и лица — голоса и лица смертников. Но так, снаружи, этого совсем незаметно. И кажется невольно, что все это — неправда, шутка. Нет никаких казней, палачей, виселиц. Просто заперли людей и держат под семью запорами, пока не надоест кому-то. Может быть, будут держать еще долго-долго, но на казнь так и не поведут. Все — одни шутки.
Теперь, при дневном свете, лицо скуластого не было загадочно и страшно. Так, обыкновенный человек, немножко похожий на татарина, с нахально оттопыренной нижней губой и большой коричневой бородавкой под глазом.