Надзиратель спокойно сидит на скамейке. Шуметь не воспрещается. Все равно, за тесными пределами коридора ничего не слышно.
— Дядька, а дядька!
Чей-то надтреснутый голос звучит нерешительно и глухо. Надзиратель подходит на зов к третьему номеру. Там прижалось к форточке лицо столяра.
— Дяденька, голубчик! Ну, попроси старшого… Чего тебе стоит? Или сам потихоньку пронеси… Пожалей осужденного человека! Мне хотя бы одну соточку. Хоть глотнуть бы! Сосет меня, покоя никакого нет. Все нутро выворачивает… Вздохнуть бы разик перед смертным часом… Дяденька, а?
Надзиратель отрицательно качает головой.
Столяр уже заранее знает этот молчаливый ответ, но в его сердце все еще теплится надежда.
— Не стерпеть мне, дядька. Удавлюсь. И часу не дождусь, — удавлюсь сам. Она, ведь, семь копеек стоит, сотка-то! Велики ли деньги? А человеку душу спасешь.
— Мне жалко, что ли? Я бы и сороковку принес. Понимаю ведь! Но, между прочим, и с меня тоже спрашивают строго. Попроси господина начальника. Может быть, уважит.
— Где уж… Коли свой человек, простой, уважить не хочет… На начальство, дядька, надежда плохая.
И медленно отлипает от форточки опухшее лицо.
Кривоногий, с корявым лицом, заключенный пятого номера, ходит взад и вперед по камере. Так он ходит, молча и торопливо, уже несколько недель, — и на грязном каменном полу вытерлись светлые пятна в двух противоположных углах, где кривоногий круто поворачивается на пятке. Он приноровил свои шаги так, что в одном углу, поближе к двери, поворачивается на правой ноге, а в другом — на левой. Поэтому обе ноги устают одинаково.
Руки заложены за спину, голова низко опущена, и острый подбородок касается груди. Кандалы звякают отчетливо и равномерно, а на поворотах все их звенья встряхиваются разом, как целая связка бубенчиков.
Всегда молчит и в других камерах про него знают только — и то со слов надзирателей, — что он осужден за обыкновенный разбой. Когда в других камерах кричат или смеются слишком громко, он вздрагивает и замирает на том месте, где его застал этот звук. Не поворачивая головы, переводит одни только глаза к форточке, так что обнажаются желтые, с сетью красноватых жилок, белки. Ждет так, пока все не стихнет, — и потом опять ходит из угла в угол.
Ест он много и быстро, с волчьей жадностью, но спит плохо. Вместе с большинством других заключенных просыпается, почти всегда, еще до рассвета, сейчас же вскакивает с нар и ходит. И ночью всякий громкий звук пугает его еще сильнее, чем днем. Чтоб не так звенели кандалы, он подтягивает их высоко к поясу, хотя от этого их грубые кольца больно режут ноги. Ступая босыми подошвами так же неслышно, как неслышно ходит по коридору надзиратель в своих войлочных туфлях, он чутко прислушивается ко всем шорохам, таким звучным и загадочным в темноте ночи.