Когда скуластый отвернулся от форточки и сказал что-то высокому, тот поднялся с нар, улыбнулся заискивающе.
Петров лежал к стене лицом. Лысеющий затылок ушел в высоко поднятые плечи. Высокий слегка тронул товарища.
— Петров, слушай-ка… Слушь, говорю!
— Не тронь старика! — посоветовал скуластый. — Пускай отлежится. Поди, семья есть?
— Есть…
— Ну и дурак! С семьей на рожон полез! Не тронь его.
Кто-то хохочет сочно, громко и задорно. Этому хохоту вторит другой, — мелкий, почти бабий, с взвизгиваниями и вздохами.
Скуластый еще дальше выпячивает нижнюю тубу.
— Ржет, гадина… Вот уж убить мало этакого подлеца!
Но в глазах — не осуждение, а что-то похожее на зависть.
Это потешаются над чем-то во второй камере Ленчицкий и Жамочка. Слышно, как гудит басом Ленчицкий, между взрывами смеха:
— Кепска справа! То я говорю же, что ты есть лайдак. Не держи тебя в желязах, — так будешь висеть на шее у всякого пса. Цо?
Здесь, в тесной катере Ленчицкий и его товарищ, — еще совсем молодой, женоподобный — успели сойтись на почве извращенных, порожденных тюремным одиночеством, отношений. Это все знают, но Ленчицкий до сих пор немного конфузится, а Жамомка открыто хвастает своей связью. Он влюблен горячо и искренно, и гордится своей любовью, как женщина. Когда малый коридор внезапно заражается весельем, Жамочка служит удобной мишенью для насмешек, — и тем, которые смеются над ним, приятно, что они нашли здесь человеческое существо, еще более униженное, чем они сами.
— Господин Селиванов, я новость узнал, — кричит телеграфисту скуластый. — Свеженькая, только что отпечатана… Вчера наш Жамочка попа вызывал. «Я, — говорит, — имею желание немедленно в законный брак вступить, потому что жених мой нареченный, с которым я в грехе состою, находится в ненадежном положении и я могу преждевременной вдовой сделаться…» Ей Богу! В посаженные отцы Абрамку берут…
— Будет вам! — отвечает из своей камеры телеграфист и отмахивается рукой, как будто скуластый может видеть это движение. — Я думал, вы за делом… Не отрывайте, пожалуйста, когда я занимаюсь.
С другого конца коридора доносится еще чей-то голос:
— Кто там говорит об Абрамке?
Это из четвертого номера. Там тоже трое, но двух других почти никогда не слышно. Говорит всегда один Абрам Берзон, еврей, маленький и хилый на вид, но такой живой и крепкий, словно весь сделанный из гибкой стали. Он — часовщик, и тюремное начальство еще до самого последнего времени отдавало ему в починку свои часы. Абрам разбирал их какими-то самодельными инструментами, чистил, чинил. На воле он готовил бомбы.