Чаще других в смертном коридоре дежурят посменно два надзирателя: один уже пожилой, русый, с волнистой бородой и поблекшими голубыми глазами. Другой — молодой, франтоватый, всегда гладко выбритый и с закрученными кверху черными усиками. Русого всегда клонит ко сну, и на локтях потертого мундира у него вшиты свежие темные заплатки. Молодой всегда бодр и доволен собой. Друг друга они ненавидят, и поэтому в добродушии русого чувствуется иногда что-то фальшивое, а красивый с усиками бывает временами искусственно злобен.
Другие надзиратели, по возможности, избегают дежурств у смертников, — хотя хлопот и ответственности здесь, в сущности, очень немного.
Сдавленный низкими сводами зловонный воздух малого коридора, как будто, скопил в себе весь тот ужас, все те тревоги и думы, которые давно уже поселились в тесных камерах. И кто дышит этим воздухом, тот невольно заражается этими думами и в своих мыслях сам становится похожим на смертников.
Только не эти двое. Они привыкли. Лица заключенных — для них обыкновенные, обыденные лица; их слова и крики ничем не отличаются от обычного заглушенного шума тюрьмы.
Когда в коридоре слишком шумно, русый, точно так же, как и красивый, начинает подумывать, что недурно было бы кое с кем покончить поскорее. Тогда будет просторнее в камерах. Но русый думает это про себя, втихомолку, а красивый ругается и ворчит.
— Пропасти на вас нет! Галдят, галдят… Голова идет кругом. Хотя бы подавили вас поскорее…
Сегодня Буриков — красивый — сменился в полдень, перед самым обедом. Передал русому маленькую связку ключей. Русый подтянул кушак, расправил бороду, сел на скамеечку.
Крупицын зовет его из своей камеры.
— Дядька, а дядька!
Русый откликается на зов, не поворачивая головы.
— Ну, чего тебе?
— Нет ли чего новенького на белом свете?
— Новенького? — русый задумчиво гладит бороду. — Новенького для тебя, пожалуй, ничего нету. Тюрьма все та же и камера та же. И на обед — борщок с хлебом.
— Что же, для меня свет-то клином сошелся? Может, закон какой вышел. Или начальник опоросился. Все ж таки любопытно!
— Ничего для тебя нет любопытного. Сиди уж!
Из пятого номера ласковым вкрадчивым голосом спрашивает Иващенко:
— Дядька, а господин начальник не пожалует сегодня на поверку?
— Этого я знать не могу. Захочет, так пойдет.
— Я, собственно, насчет больничной пищи хочу ходатайствовать. Не принимает душа борща этого самого.
— Не принимает, так и не ешь! Водички полакай. Рылом не вышел, чтобы тебя вермишелями кормить.
Надзиратель сегодня почему-то непривычно груб с кривоногим, но Иващенко не смущается. Отвечает уже иначе, с явственным оттенком нахальства в надтреснутом голосе: