— Ну, вполне. Я не спец. За пятнадцать штук отдам. Был бы корпус стальной — просил бы восемь. Но ты уж извини — это серебро!
— Пятнадцать чего? — Алексей сделал вид, что не расслышал названную цену.
— Пятнадцать штук. Ну, давай за четырнадцать уступлю. Чё, сильно интересуешься? Если фирма конкретная нужна, можем поискать. Есть ещё немецкая посуда — чистый фарфор. Запонки есть серебряные. Есть советский патефон, работает, сам крутил. Ты скажи, что надо, мы любой заказ делаем. Кое-что ещё имеем. — С этими словами продавец многозначительно кивнул на кучку пустых гильз. Видимо, говорить об этом вслух было нельзя. — Ко мне из Москвы и Питера специально приезжают. Я ещё никого не подводил.
— Спасибо, я пока не решил. Но часы меня определённо заинтересовали. Так значит, сколько они стоят?
— Ты что, глухой? — обиженно произнёс продавец. — Я ж сказал: пятнадцать косарей. Но уступлю за четырнадцать.
«Что за косари? Сколько он имеет в виду? Штука — это ведь в мою бытность вроде бы — сто рублей. Значит, полторы тысячи? А если нет? Как только я покажу ему своё незнание современных денег, я привлеку внимание. Да и денег-то у меня нет. Даже рубля».
— Хорошо, я подумаю, — Алексей решил изменить направление разговора. — А где всё это найдено? Под Мончалово?
— Да нет. Под Мончалово уже всё перерыли. У меня лично под Полунино есть участочек. Начал там по весне копать, но бросил. Сейчас пацаны в ступинском лесу наткнулись на богатую жилу, я к ним, наверное, переберусь. Там поболее железок будет. И наших, и немецких. А под Оленино мой кореш осенью вытащил из болота целехонький «Опель». Только отмыл — ничего не менял, не красил — и толкнул коллекционеру за семь тыщ евро. Если бы через границу перевёз — там двадцатку обещали дать. Но это хлопотно. Мне вот тоже предлагали железки толкнуть через границу. Купцы в Польше уже на опте двойную цену рисуют. Посмотрю, может, съезжу летом пару раз. А в Москве антиквары в том году цену уронили, мы к ним сейчас ничего не возим. Так что лучше у себя дома пока поторгую, — здесь паренёк потянулся, подставляя лицо солнцу, и широко зевнул. — Так что, брат, гляди, можем поторговаться, скину тебе тыщу, если станешь брать.
Сказанное торговцем поразило Алексея вовсе не в связи с тем, что остатки боеприпасов, оружия, предметов одежды и быта тысяч людей из двух противоборствующих армий, волею времени и судьбы навсегда оставшихся лежать в ржевских лесах, на его глазах вдруг стали предметом торговли и даже контрабанды. Всё это напоминало, что он находится в другом, неведанном ему времени, о котором пока рано судить. Прежде всего, Алексея задела незатейливость и будничность, с которой его новые современники могли говорить о вещах из фронтовых могил и вести их добычу. Удивляло и отсутствие каких-либо следов неприязни по отношению к немцам, вещи которых мирно соседствовали с вещами убитых, по всей видимости, ими же красноармейцев.