— Некуда, некуда, родимые… проходите, Господь с вами! — И идут страннички, путешествуют.
— Хозяин, а хозяин… пусти переночевать!.. Смерть устали, да и буря измаяла.
— Некуда, некуда, проходите дальше!
Страннички постояли, погуторили, пошли дальше.
— Матушка-хозяюшка!.. пусти, Христа ради! обсушиться! успокоиться. Смерть устали… Христа ради!
— Некуда, родименькие!.. Разве на чердак? Идите нешто на чердак. Только горницу-то вы всю изгадите, — ворчит хозяйка.
— Спасибо, родная, спасибо, матушка. Награди тебя Царица Небесная!
— Да вы лапти-то скиньте, разуйтесь здесь. О, несуразные!..
И страннички скидают лапти, разуваются, посели на крылечко, на балясины, на бревна.
— Ну, ступайте!.. Анютка, покажи им чердак, куда идти. Ступайте! Господь с вами! Эко навалило!
И страннички ползут, лезут на чердак — и трещит под ними лесенка.
— Хозяйка! хозяйка! Что у тебя за шум?
— Ничего! Страннички пришли… на чердак лезут.
И взлезли на чердак, набились, как сельди в бочонке, и хворую тетушку ввели или, вернее, внесли, и отвели ей уголок за печной трубой. Повалилась тетушка на сырую землю — лежит, стонет и охает, и подле посели и Гриша, и Гризли.
Там, направо, в уголке, возятся кум Михей с дядей Степаном. Достал кум Михей восковую свечечку, засветил ее.
— А вы пожару не наделайте, — говорит толстая старушка. Хозяйка, чай, тоже не любит с огнем-то.
— Нет… мы с Господом, — говорит Михей, перекрестясь… мы опасливы.
И достает он большие очки, надевает на нос, и достает маленький требничек в кожаном переплете.
— Во имя Отца и Сына и Св. Духа! — говорит он, положив большой крест. — Господи помилуй, Господи помилуй! — И вслед за ним крестится и молится дядя Степан, а за ним и все страннички, которые еще не спят сном праведным.
Вдруг из-под полу в дверцу, лезет еще народ.
— Куда тут! — говорят.
— Что прете по головам-то! — Вишь нет места!
— Нас хозяйка пустила. Мы добрый человек, тоже устали, с пристани пришли — суда сплавляли!..
— Садись вот, царя, за печной трубой-то, вон в уголку-то!
— Там тетку не раздави! тетка, хворая с ребятенками.
— Э! — брат, фатера важная!.. Что тетка, аль нутро подвело?
— Не трожь ее! Вишь нездорова…
А Гризли все слушает, на все глядит, широко раскрыла глаза, и вот, вот жалобный стон хочет у ней вырваться из груди.
Устали, горят, распухли её ножки, растрескались губы. Внутри все горит. Ко вся эта боль ничто перед тем, что совершается перед ней и о чем так плачет, скорбит её сердце… Нет, это не те образы — чудные, блестящие, что толпились перед ней там, в блестящих залах.
Тут жизнь только-что начинается, только-что выпустила из земли свой первый грязный росток… и темные образы, как черви, ползут в потьмах, без света Божьего. Только там, в уголке, светит маленькая свечечька, и широкия длинные тени ходят под навесом крыши, по балкам и перекладинам…