Невидящим взглядом, с очень несвойственным ему выражением лица, Якушин упёрся в сахарницу, наверное, действительно под большим впечатлением находился.
— Знаешь, всё так быстро происходило и одновременно очень медленно, словно вечность тянулось.
Видно было, что ему очень хочется сказать что-то важное, ради чего он потащился сюда в январский холод и темноту. Он морщился, ковырял угол стола, вздыхал, наконец, с трудом выдавил:
— Я всё время думаю, что мог бы помочь ей как-то. Мог что-то сделать, но не сделал.
— Она делилась с тобой?
— Скорее, наоборот. Она здорово слушала, а я этим пользовался.
— Ныл, что ли?
И тут Якушин, наконец, оторвав взгляд от сахарницы, поднял на меня свои прекрасные глаза, настороженно посмотрел и вдруг расхохотался. Очень по-доброму рассмеялся, тепло и открыто.
— Можно и так сказать. Помню, в прошлом году ещё я стоял у подъезда, а она из школы шла. Вся какая-то подавленная и замороченная. Я пошутил, что у неё на лице отпечаталась вся мировая скорбь, а она серьёзно так отреагировала: «Хорошо тебе, у тебя всё есть. Живи себе и радуйся». Я уточнил, что «всё», а она «ну друзья, близкие, люди, которые тебя понимают». И что, мол, у меня никогда не бывает плохого настроения, а значит, и проблем. Тогда я сказал, что так всё и задумано, потому что не хочу, чтобы другие видели, что эти проблемы есть. Ну, и пошло-поехало. Не знаю, то ли тон у неё такой был, то ли я совсем расслабился, одним словом, наболтал всякого. Как раз у меня тогда Женька ещё была, ну подруга моя бывшая. И вот, с того дня, как ни встретимся, так Кристина расспрашивать начинала про колледж, Женю, родителей и друзей. Вроде бы и не нависала особо, мне даже нравилось с ней болтать, но однажды вдруг сказала: «не понимаю, почему так всё несправедливо», а потом добавила, что я бедный и заслуживаю сочувствия. Представляешь? Ну, я, конечно, разозлился и высказался, что я не бедный, что она сильно сгущает краски, потому что у меня всё хорошо. Немного резко, правда, сказал. Грубо. Ну, то есть мы не ссорились, но больше о таком не разговаривали. Я вот думаю, может, она на то обиделась? Но ведь с тех пор уже больше года прошло.
— Сомневаюсь. Хотя, кто знает? Вот, только какой интерес слушать про чужие траблы, когда самому тошно?
Видимо я попала в самую точку. Якушин подскочил, побежал в коридор, достал из куртки сигареты.
— Можно ведь, да?
— Кури. Твоё дело.
— Значит, ты тоже думаешь, что это моя вина?
— Что ты ей нахамил или что жаловался?
— И то, и то.
— Думаю, что не твоя, если ты, конечно, не сказал Ворожцовой — пойди и умри.