Отвернулся, посмотрел на Герасимова, в окно, достал из кармана плеер, покрутил в руках, снова положил обратно, потом всё же не выдержал:
— Никогда не поверю, чтобы девушка ни разу не плакала под музыку.
— Конечно, плакала. Когда мне было шесть, и я слушала Максим. А потом выросла, и с тех пор, подобная фигня меня не трогает.
— Максим? — на этот раз его губы медленно расползлись в обычной веселой улыбке. — Там есть над чем плакать?
— Конечно, — не моргнув и глазом, заявила я. — Вот, послушай.
«Когда я умру — я стану ветром
И буду жить над твоей крышей
Когда ты умрёшь, ты станешь солнцем
И всё равно меня будешь выше».
Я охотно процитировала песенку связанную, между прочим, с приятными детскими воспоминаниями. Тогда меня ещё папа в детский сад на машине возил, и её крутили по радио почти в одно и то же время. Я обязательно должна была дождаться этой песни и только потом вылезала из машины. А когда её вдруг крутить перестали, папа специально купил мне диск «для сада».
— Чем не Placebo?
— В твоём плейлисте нет ни Максим, ни лабутенов, ни Скр-Скр.
— Ты копался в моём плейлисте?
— Музыка — лучший способ понять человека.
Именно то, чего я и боялась. Жалкие и нелепые попытки чужих людей «понять». Выспросить всё, войти в доверие, разнюхать, а потом посмеяться, облить грязью или сделать какую-нибудь гадость, отлично зная про все слабые места — вот что обычно называют словом «понять».
— И что же ты там нашел?
— Ну, помимо всего прочего, Аве Марию Каччини и Нюркину песню.
— Это что-то значит?
— Что ты умная и грустная.
Я хотела было возмутиться, что нечего на меня навешивать свои унизительные ярлыки, и я не какая-нибудь эмо-гёрл, но тут прибывающий на станцию поезд внезапно затормозил, и мы, вместе с подпирающей толпой, резко дернулись назад, а затем беспомощно улетели вперед, прямо на Герасимова.
К счастью, на станции вышло полно народу, и освободилось много мест. Причем Герасимов сразу же занял крайнее место, натянул бейсболку на глаза, но перед тем, как он скрестил руки на животе и погрузился в сон, я успела заметить у него под глазом лиловый синяк. Видимо, это его он так усиленно прятал.
А мы вдвоем сели напротив и под «Gate 21» тоже мгновенно вырубились, даже не пытаясь возобновить разговор.
Проснулась я от громких голосов, открыла глаза и увидела странную картину:
Герасимов переместился к окну, а на месте пожилой пары, широко рассевшись, разместилась маленькая кругленькая старушка, закутанная в черный, плотно облегающий лоб, точно у монашки, черный платок.
Широкое простое платье тоже было черным, а поверх этого скромного, традиционного наряда на ней красовалась ярко-розовая шуба из длинного искусственного меха, изрядно поношенная, но по-прежнему ослепительно вульгарная. Под мышкой старушка крепко сжимала черную лакированную сумочку.