Я спросила:
— Как в «Голубом ангеле»?
— Нет, нет. Гораздо элегантнее… Единственное, что мне не очень нравится, это лацканы — белое на белом… теряется рядом с манишкой.
Я рискнула:
— Может, можно как-то сделать, чтобы они блестели?
Мать замерла — она переодевала туфли, — посмотрела на меня, и так началось наше сотрудничество! Этим отношениям было суждено просуществовать весь оставшийся период ее профессиональной жизни. Возможно, в этом единственном плане мы действовали как соратники — почти наравне.
Так вот, тогда она просто уставилась на меня.
— Что ты сказала?
Решив, что, наверное, я переступила запретную грань, я оробела.
— Повтори! — приказала она.
— Ну, Мутти… я просто подумала… если ты говоришь, что белые лацканы на фоне белой рубашки будут теряться при съемке, можно посыпать лацканы блестками… может быть…
Последние слова прошелестели еле слышно. У меня пересохло в горле.
— Именно! Фальшивые бриллианты! Поди сюда! — Она схватила телефон, набрала номер: — Трэвис! Ребенок знает! Что делать с лацканами — да, она знает! Фальшивые бриллианты по всей поверхности! Гениально? Теперь мы можем отделать и ленту для шляпы, и разрезы карманов — всюду блестки. Я знаю, это сложно для Джо, но он сообразит, что делать. Вот, скажи Ребенку сам, какая она умница…
И она протянула мне трубку.
Трэвис Бентон сказал мне, что я «гений»; я его вежливо поблагодарила.
За обедом в тот вечер фон Штернбергу все рассказали про мою «дизайнерскую» изобретательность. Он милостиво улыбнулся, бросил на меня взгляд, как бы говоривший: «Спасибо, детка. Именно это мне и было нужно — блики света на лице моей богини!» — и вернулся к своему любимому венгерскому гуляшу.
— Радость моя, мы делаем шляпу для сцены в ночлежке. Дешевенькую, дрянную, поля бросают тень на лицо — может быть, добавим гроздь ярких вишен, для блеска. Кружевная блузка с прорехами, чтобы вид был вульгарный и нищенский…
Я так и видела ее — свою мать — жалкую, унылую. Правда, я не знала, что такое ночлежка. Однако что бы это ни было, я знала: фон Штернберг наполнит что угодно своей чудесной светотенью.
Отец, вернувшись в Париж, встретился со своим приятелем Шевалье. Они отправили совместную телеграмму:
ПАРИЖ ДИТРИХ ГОЛЛИВУД КАЛИФ
ПРИЯТНО ПООБЕДАЛИ В БЕЛЬ ОРОР ЛАНГУСТЫ НЕ ТАКИЕ ХОРОШИЕ КАК ВАШИ ТЧК ВЫПИЛИ ЗА ТВОЕ ЗДОРОВЬЕ И ЗА МАРИЮ ТЧК СКУЧАЕМ БЕЗУМНО
МОРИС РУДИ
— Радость моя, сегодня мы снимали сцену в ванной. Мальчик, который играет ребенка, очень мил. Помнишь, как я тебя мыла в Берлине, когда ты была маленькой? Вот так я и играла, в большом белом фартуке, прямо как будто мою тебя. — Ее голос слегка потеплел, когда она вспомнила «добрые старые времена». — Мистеру фон Штернбергу понравилось, как я сыграла, так что сегодня все было легко, но потом, после сцены, я расплакалась, потому что там не было тебя, и нам пришлось рано прерваться на ланч — чтобы мне привести в порядок глаза. Герберт Маршалл играет роль мужа. Приятный человек, тоже англичанин, но актер рангом повыше… только вот он плохо ходит — у него протез. На что он только не пускается, чтобы отвести вам глаза! И знаешь — во время просмотров хромота практически незаметна. Почему человек с деревянной ногой пошел в актеры? Забавно. Нелли и Дот передают тебе приветы, все спрашивают, где ты. Я им говорю: в надежном месте.