Чтобы ни у кого не возникло на этот счет никаких сомнений, обе дамы держали в руках по охапке фиалок — отличительного признака «девушек». Я, конечно, не знала, почему все покатываются со смеху, когда моя мать и ее подруга поют нам эту песню за столом, но прослушав ее в сотый раз, я уже могла вполне профессионально исполнять ее сама, вызывая еще больше хохота, чем моя мать. Эта песня стала одним из моих коронных номеров.
Наши обеды в тот год были приправлены замечательными новостями. В Берлине прошла премьера «Трехгрошовой оперы» Бертольда Брехта и Курта Вайля. Моя мать была в восторге. Она пела мне некоторые зонги оттуда. Я ничего в них не понимала. Но ей они нравились — так же сильно, как не нравились последние хиты из-за океана. «Sonny boy» («Сынок») того же самого прошлогоднего еврейского джентльмена, который иногда пел с черным лицом. В «Makin' Whoopee» («Устраивая кутеж»), она считала, «просто чересчур вульгарные слова». В ту ночь, в постели, я должна была все это обдумать. Во-первых, что подразумевалось под вульгарным? Во-вторых, почему в Америке все должны были петь, вымазав черной краской лица?
Будучи декабрьским ребенком, я взрослела не раньше конца года. Мне это казалось очень неудобным. Когда начался 1929 год, я говорила всем, кто интересовался, что мне уже пять лет.
— Нет, радость моя, тебе только четыре. День твоего рождения был только в прошлом месяце. — Поскольку я никогда не ладила с цифрами, я верила матери на слово. Она-то ведь точно знала, сколько мне лет. То был год Большого Краха и открытия моего «единственного недостатка», как это назвала моя мать.
Об обеих трагедиях она объявила на одном дыхании:
— Папи, ты слышал? Всюду только и разговору — Уолл-стрит рухнула, уж не знаю, что это значит. В Америке миллионеры выбрасываются из окна… и доктор сказал, что у ребенка кривые ноги! Я тебе говорила, что там что-то не в порядке!
Мой отец уже был осведомлен о первой драме, о второй — еще нет. Я быстро взглянула на свои ноги. Мне они показались совершенно прямыми. Но моя мать была уверена, что я «обречена на уродство». Поэтому последующие два года я спала с корректирующими колодками на ногах. Они отличались немецкой основательностью: вороненая сталь и кожа, и болты, которые завинчивались или ослаблялись гаечным ключом внушительных размеров. Весили они так тяжело, что я не могла во сне ворочаться. Лишь когда моя мать вернулась «настоящей кинозвездой Голливуда», мои ноги наконец-то вызволили из ночного заточения, и выглядели они абсолютно нормально — точно так же, как двумя годами раньше!