— жить в Германии во время второй мировой войны. И пока моя мать хлопотала в связи с нашим великолепным застольем (кушанья для него в номер подавались из ресторана), пока, по обыкновению, топталась вокруг стола, предупреждая малейшие желания гостей и совершенно не обращая внимания на все, что говорилось, мы с растущим изумлением слушали, как ее сестра, моя тетя, развивает перед нами мысль о безупречной моральной чистоте, царившей в Третьем Рейхе. Несомненно, там имелось какое-то количество плохих нацистов, объясняла она, но никто не может отрицать, что во время правления Гитлера Германия вернула себе утраченную былую славу. Мы покончили с обедом, сыновья мои поспешили спастись бегством, перед тем выразив мне легкое осуждение за то, что я смолчала, ни словом не возразила тетушке. Я понимала их и не винила, и все же мне было жаль эту чудаковатую маленькую женщину, сильно запутавшуюся в своих привязанностях и верованиях, которая некогда была такой дальновидной, такой сообразительной и умной там, где дело касалось политики. В какой-то момент она растеряла свои взгляды или, что более вероятно, эти взгляды были не настолько ее собственными, чтобы их можно было растерять.
Несколько лет спустя в покоях какого-то другого лондонского отеля раздался телефонный звонок, и Дитрих известили о том, что Дизель скончалась. Она окаменела. Я взяла телефонную трубку из ее негнущейся руки, торопливо влила ей в рот двойную порцию «скотча». Она не плакала. С тех самых пор всякое воспоминание моей матери о сестре сводилось к одному и тому же:
— Помнишь тот день в Лондоне, когда мне позвонили и сказали, что Дизель умерла? Вечером у меня был назначен концерт, забыла только, где я должна была петь, но точно знаю, что поехала и пела. Я делала свою работу! «Выполняйте свой долг», — так нам всегда говорила мама. Бедная Дизель, и еще этот ее отвратительный кошмарный муж; она никого не хотела слушать. Она не развелась с ним из-за ребенка. Когда я искала ее и нашла в концентрационном лагере, нашла в день освобождения Бельзена англичанами, она отказалась уезжать оттуда. И все опять из-за этого своего сына! Он, конечно, служил в немецкой армии, и она боялась, что если куда-нибудь переедет, он не будет знать, где ее найти. Пришлось просить Гэвина и британцев подыскать ей квартиру поприличней; потом я получила разрешение для нее остаться в Бельзене и ждать сына.
Все это Дитрих говорила множеству своих знакомых, и никто никогда не оспорил ее, не возразил, не попросил объяснить очевидные противоречия. Это вечное наше нежелание возражать, автоматическое принятие на веру не подтвержденных фактами устных и письменных высказываний «живых легенд», — так же, впрочем, как и неживых, — меня просто бесит. Очень многие люди, а в их числе и те, кто славится своим умом, как будто наделены природным отвращением к одной вещи. Им не хочется повнимательнее присмотреться к внешнему блеску, копнуть поглубже то, что на поверхности выглядит, как чистое золото; и не подумаешь даже, что основание — из глины. Страх перед свержением рукотворных богов — действительно, мощное чувство.