Вооруженные силы Соединенных Штатов в количестве двухсот тысяч человек, явившись во Вьетнам с якобы миротворческой миссией, уже сражались в джунглях. Начались бомбардировки напалмовыми бомбами.
Моя мать уехала из Парижа в Калифорнию, тайно встретилась там со своим австралийцем, повезла его на съемки фильма «Кто боится Вирджинии Вулф?», завела горячую дружбу с одной из самых ненавистных ей женщин, с Элизабет Тейлор, и наслаждалась взглядами, что бросал на нее Ричард Бартон.
— Дорогая! Знаешь, он так хорош собой! Эти глаза! Голос! Истинный валлиец! Но он же и есть валлиец, правда? Я непрерывно чувствую на себе его взгляд. Приходится притворяться, будто я его совсем не замечаю, потому что, ты сама понимаешь, все за всеми наблюдают. Эта сука, она ведь собирается играть в картине. И знаешь, почему? Он прямо тащит ее, чуть ли не руками, тащит через весь фильм на одном своем таланте. Но ты бы поглядела на них, когда они вместе… Она «скоро помешается от ревности, потому что Бартон не сводит с меня глаз. Я ношу свою непромокаемую куртку, черную, блестящую, на красной подкладке, и низкие каблуки, — все очень просто, но очень «шикарно». Я, конечно, знала, что Тейлор будет нахально изображать из себя «звезду». Может, это именно то, что нравится Бартону? Вполне вероятно. Разве он не был когда-то шахтером?
В тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году Дитрих завоевала Бродвей. Ее продюсер просил меня срочно приехать в Нью-Йорк, сыграть позарез нужную ему и давно привычную мне роль примирительницы между неслыханно трудной звездой и ее страдающими приспешниками. Я не могла выполнить его просьбу. Мой муж был тяжело болен в ту пору. Поэтому я там не присутствовала, не видела ночные дорожные «пробки», нью-йоркскую полицию на испуганных, вздрагивающих лошадях, пытающуюся хоть как-то усмирить бушующие толпы, запрудившие всю Сорок шестую улицу. Она — полы юбки от Шанель задраны до самого паха — балансировала на крышах автомобилей, словно конфетти швыряла свои фотографии с автографами куда-то вниз, орущей, возбужденной людской массе. Не видела я и вручения Дитрих престижной премии «Тони». Моя мать получила ее в награду за свой великолепный «театр одного актера». Этой торжественной процедуре национальное телевидение посвятило прямую телепередачу. Делая свой выход мать оступилась, почти упала, потом невнятно произнесла слова благодарности. В речи ее с большой силой ощущался резкий немецкий акцент. Он всегда появлялся в тех случаях, когда Дитрих напивалась чуть ли не до положения риз. Однако друзья, звонившие в Лондон с докладом об ужасающе-скандальном поведении моей матери, заверили меня, что поскольку она выглядела баснословно прекрасной, никто, по всей видимости, ничего не заметил.