Телефонные разговоры с матерью, отрывавшие меня от учебы, возбужденные и тягостные, больше не причиняли мне беспокойства. «Брийанмон» отказался от борьбы с Дитрих. Я их не виню, мне понятно это чувство!
— Джо здесь. На фестивале показывают его фильмы, — говорила мать по-немецки, в мягкой лирической, а la Гейне манере. — Он очень знаменит, его постоянно чествуют, я его и не вижу. Венецией, радость моя, надо любоваться в сумерках или на рассвете — в свете Тинторетто. Мы пьем Дом Периньон, когда золотой свет заливает небо, и на его фоне вырисовываются силуэты куполов тысячи церквей! Мы ходим по маленьким мостикам-аркам и слушаем гондольеров — они все поют, как Карузо!
Я гадала, кто он, эта вторая половинка «мы» — явно знаток живописи.
— О, радость моя! Если бы ты только видела! Мы в рыбацкой деревушке, маленькие лодки качаются на синей-синей воде, ветер играет белыми парусами, рыбаки чинят сети на золотом закате, красивые босые женщины несут, уперев в бока, кувшины к деревенскому колодцу. Мы едим рыбу, запеченную на углях со свежим чабрецом из Прованса и вдыхаем смолистый аромат пиний, растущих у самого моря. Вечерами слушаем прекрасные итальянские песни о любви и шорох волн, набегающих на песок.
Мне ужасно хотелось познакомиться со второй половинкой этого «мы».
— Радость моя, какие здесь груши! Куда ни глянь, всюду увидишь маленькую крепкую виноградную лозу. Сегодня мы поедем отведать белого бургундского вина в маленькой деревенской гостинице…
В ее голосе все сильнее и сильнее звучала наивная радость с обертонами «немецкой восторженности»! Я заключила, что новый любовник матери немец, тонкий ценитель вин, художник и романтик, достойный матери, и, несомненно, яркая индивидуальность.
Я не поняла, почему мать вызвала меня в Париж. Когда я приехала в отель «Ланкастер», ее там не было. Но была сирень! Должно быть, кто-то скупил белую сирень по всей Франции. Сирень заслонила всю мебель, в комнате было трудно дышать. Вдруг где-то за вазами материализовался отец, поздоровался и представил меня моей новой гувернантке.
Мой вид не привел ее в восторг. Я сделала реверанс, сняла перчатки, и мы пожали друг другу руки. Потом мне было велено снова надеть перчатки, потому что надо было уходить. Меня переселяли в другой отель, где отныне мне предстояло жить с «мадемуазель», моей опекуншей и компаньонкой. Это значило, что отныне меня будут отлучать от матери, когда здесь поселится новый любовник. Вдруг, в свои тринадцать, я достигла в глазах своей матери возраста понимания.
Отель «Виндзор» был коричневый. Мебель, стены, ковровые покрытия, даже букеты сухих цветов — все было цвета обожженной глины. Наше «особое крыло» выгодно отличалось красивым окном — «фонарем», а в остальном было мрачным, как и все заведение. Отель «Виндзор» не мог похвалиться чем-либо примечательным, разве что чудесным маленьким парком по соседству, о котором я сохранила приятные воспоминания. На площади была установлена огромная статуя Родена — Бальзак, погруженный в раздумья — на массивном пьедестале доминирующего в округе цвета.