Из операционной ее привезли в страшно возбужденном состоянии. Вечером, когда действие анестезии закончилось, она первым делом спросила, где ее дорожная сумка. Когда я предложила достать все, что нужно, из этой большой и тяжелой сумки, она пришла в ярость и велела выполнять то, что приказано! И, как безумная, рылась в ней, пока не сообразила: то, что она ищет, из сумки изъято, причем тайком, без спроса. С этого момента я, медсестры, все обитатели штата Техас превратились в «гестаповцев», и была объявлена война тем, кто «упрятал меня в этот концлагерь».
Доктор Дебейки невероятно гордится своими личными успехами в борьбе с инфекцией. Правила гигиены, установленные им для операционного блока и вообще для всей клиники, строги и непоколебимы чуть ли не за гранью разумного, однако одержанные доктором победы над инфекцией оправдывают его фанатизм. Пациентам — всем без исключения — предписано принимать душ и ранним утром, перед операцией, обтираться специальным дезинфицирующим раствором. Уверенность матери в моей принадлежности к агентам гестапо упрочилась, когда я разбудила ее в пять утра и сообщила, что она должна принять душ. От страха она набросилась на меня яростнее обычного.
— Я не грязная! Вы что тут все — вообразили, будто имеете право указывать мне, когда я должна мыться? Фашисты! Это ты… ты заставила меня сюда лечь… ты со своей патологической любовью к врачам и больницам! Не буду я мыться! Идиотизм какой-то!
Для нее, вероятно, это было ужасное время. Хуже, чем мог бы себе представить человек со стороны. Женщина, которая делала все для того, чтобы ее стареющее тело казалось молодым, которая придумывала тысячи способов для маскировки жировых складок на дряблых ляжках, которая прятала свои тонкие редеющие волосы под золотыми париками, которая втискивала свои отвисшие груди в прозрачную сбрую, пытаясь сохранить тот образ Венеры, в каком хотел видеть Дитрих мир, вынуждена была сбросить свои покровы. Легенда выставлялась на обозрение множества незнакомцев. Начиная с этого дня, в мире появится группа людей, которые видели подлинную Дитрих, семидесятитрехлетнюю старуху, чье тело выдавало ее возраст, даже если лицо лгало. Мать не столько пугала предстоящая операция, сколько неминуемое разоблачение.
Однако я все-таки затащила ее под душ. Я знала, что перед операцией ей дадут успокоительные, и хотела, чтобы это произошло как можно раньше: ведь она еще могла передумать и покинуть клинику. Было пять тридцать утра; когда я вытирала мать, она сказала:
— Уезжаем отсюда! Нога заживет безо всех этих глупостей! Придумай что-нибудь — пообещай своему драгоценному Дебейки, что я вернусь после окончания гастролей, — и, выйдя из ванной, принялась искать свою одежду.