она была особенно уступчива и снисходительна, и я быстро научилась помалкивать и извлекала для себя пользу, сохраняя ее «маленькую тайну».
Когда мать и ее новый любовник жили в Париже, днем я всегда вертелась челноком между просторным золотисто-белым «Ланкастером» и мрачным коричневым «Виндзором». Мне и в голову не приходило, что наступил год, когда «Ребенок может все понять». Мать не меняла своих привычек в зависимости от того, где я находилась; порой она вела себя так сумасбродно, что я не знала, когда мне дозволяется «быть на виду», а когда нет. Наконец, я просто перестала обращать внимание на частые попытки что-то от меня утаить и держала язык за зубами, если дело касалось любовных увлечений матери. Такая политика оправдала себя в прошлом, она поддержит спокойствие духа у окружающих и теперь. Я последовала примеру отца с его тонким кредо: будь дружелюбен и старайся очаровать всех сюда входящих; терпеливо жди, пока их, с их привычками и причудами, сменят другие.
Белая сирень продолжала поступать в беспримерном количестве, а вместе с ней — коробки с Дом Периньон и самые прелестные любовные послания из тех, что я читала. Мне еще предстояло познакомиться с их автором, отбившим у Дитрих вкус к шампанскому. Кто бы ни был новый любовник, его влияние на мою мать казалось всеобъемлющим. Гете был забыт во имя Рильке, на смену всем романам Хемингуэя пришла книга под названием «На западном фронте без перемен», изданная на многих языках; написал ее некий Эрих Мария Ремарк. Я никогда не понимала странной привычки немцев давать мальчикам мое имя.
Мать пробиралась сквозь сирень и тянула за собой несколько смущенного гостя.
— Дорогая, поди сюда. Я хочу познакомить тебя с самым талантливым писателем нашего времени, автором книги «На западном фронте без перемен», господином Ремарком!
Я присела в реверансе и заглянула в лицо весьма любопытного для меня человека: точеное, похожее на скульптурное изображение, с капризным, как у женщины, ртом и скрытным, непроницаемым взглядом.
Кот? Тебе нравится, когда тебя так называют? А меня друзья зовут Бони. Вот мы и познакомились, — сказал он мягко, с аристократическим немецким выговором, будто читал хорошие стихи.
— Нет, нет, мой милый, Ребенок должен называть тебя господин Ремарк, — ворковала мать, пристраиваясь к нему сбоку.
Она взяла Ремарка под руку и вывела из сиреневого будуара. Я продолжала распаковывать книги господина Ремарка и думала: из-за него действительно можно потерять голову!
Мы с Ремарком стали близкими друзьями. Я всегда считала, что у него лицо добродушной веселой лисицы, как на иллюстрациях к «Басням» Лафонтена, у него даже уши слегка заострялись кверху. Ремарку была свойственна театральность: он, словно актер в героической пьесе, вечно стоял за кулисами, в ожидании обращенной к нему реплики, а сам тем временем писал книги, наделяя всех героев-мужчин своими разносторонними способностями. В жизни они не сочетались, создавая единый характер, а лишь выделяли самые интригующие его черты. Им не дано было слиться воедино не потому, что Ремарк не знал, как этого добиться, просто он считал себя недостойным такой идеальной завершенности.