— Дорогая, ты мне не поверишь. Я сегодня говорила с двумя папиными сиделками — знаешь, чем они занимаются? Пытаются научить Папи говорить! Пустая трата времени! С чего бы это он вдруг заговорил? Я плачу всем этим людям за то, чтобы они за ним ухаживали — стало быть, они сами обязаны знать, что он хочет! Я сказала: «Мой муж должен выучить два слова — писать и какать — только и всего!» Какие еще слова нужны при его теперешнем образе жизни? А у них там переполох — великая радость! — оттого что он встал и сам пописал. Кому это нужно? Да я, как только отсюда вырвусь, пошлю ему специальный стул на колесиках, чтобы он мог мочиться сидя. Тогда он сможет хоть целый день сидеть тихо-спокойно и писать, не сходя с места. Зачем они его мучают? Почему он обязан учиться ходить? Я плачу этим людям, чтобы они его возили! Идиоты! Все вокруг идиоты!
Моему бедному отцу, который впервые за свою незадавшуюся жизнь набрался решимости и занялся собственным спасением, который испытал капельку гордости, сумев один раз снова помочиться как мужчина, а не как беспомощный младенец, угрожала опасность со стороны его любящей, заботливой супруги. Я боялась, что она его погубит — на этот раз окончательно.
7 апреля, сделав все, чтобы репортеры не смогли увидеть мать в аэропорту в кресле-каталке, я посадила ее в самолет. Она улетела в Калифорнию. В середине мая, переделав на свой лад все, что касалось домашнего быта отца, его лечения, его жизни, она вернулась к себе в парижскую квартиру. В конце июня отец умер.
Я полетела в Калифорнию на похороны. Мать, оправдывая свое решение тем, что репортеры наверняка нагрянут на могилу единственного мужа Дитрих, осталась в Париже.
Среди красного и орехового дерева, среди меди и атласа, Майкл помог мне отыскать простой сосновый гроб, какой — я знала — хотелось бы иметь отцу. В одной из своих белых шелковых рубашек с монограммой, в галстуке от Гермеса и костюме от Кнайзе, которым они с матерью очень дорожили, отец был похоронен на том же кладбище, что и Тами. Я могла позволить им покоиться в одном месте, но только не рядом — этому противилась моя душа. Я положила на крышку гроба свой крестик, чтобы он помогал отцу в его долгом путешествии, и, вернувшись к сыну, разрыдалась в его объятиях. Немногие присутствовавшие на похоронах друзья думали, что я оплакиваю потерю отца. Но это было не так. Я оплакивала его загубленную жизнь, его страдания, страдания Тами, все эти напрасно прожитые годы.
Я получила много предложений относительно того, какой должна быть надпись на надгробной плите Рудольфа Зибера. Одни из них были оскорбительны, другие недостойны человека, каким бы мог быть мой отец, третьи просто банальны. И я поступила так, как, казалось мне, хотел бы он. Муж одной из всемирно известных, легендарных женщин похоронен под тенистым деревом, а на его могиле лежит простая плита из флорентийского мрамора его любимого зеленоватого оттенка: