что он станет с ними делать, когда получит! — и повесила трубку.
Эта пошлятина продолжалась целый год, после чего наступил новый этап. Теперь он ей звонил — каждый день, ровно в восемь по парижскому времени — и даже посылал чеки, которые она без малейших колебаний переводила на свое имя и отправляла в банк на свой счет. Я представляла себе, как наш «Доктор» включает свой верный магнитофон, набирает номер телефона парижской квартиры Марлен Дитрих и слушает, как она болтает о пустяках, рассказывает о самых интимных моментах своей долгой жизни, а потом, когда она вешает трубку, перематывает пленку и прячет кассету с записью своего последнего разговора со всемирно известной затворницей в ящик письменного стола, где она хранится под замком вместе с другими подобными кассетами. Следует ли ждать, что в недалеком будущем эти пикантные записи голоса Дитрих попадут на рынок и что его чеки с собственноручной подписью Дитрих будут использованы в качестве доказательства того, что он платил ей за разрешение записывать эти беседы? И что тогда делать мне? Провести остаток своих дней в поисках адвоката, который согласится взяться за это дело?
Однажды я осмелилась предположить, что эти чересчур интимные беседы могут быть чреваты большими неприятностями.
— Что? Он же доктор! — Мать, крайне оскорбленная, повесила трубку. Незнакомый фан стал особой священной и неприкасаемой. Трепетное отношение к нему Дитрих в значительной мере обусловливалось тем, что он снабжал свою возлюбленную сильными наркотическими средствами. Врач, нарушая закон и клятву Гиппократа, посылал не подлежащие свободной продаже лекарства восьмидесятивосьмилетней алкоголичке, хотя он не только никогда ее не осматривал, но и в глаза не видел; впрочем, судя по всему, это нисколько не отягощало совесть «Доктора». А его осчастливленная бесперебойными поставками наркотиков клиентка полностью «доверяла» своему «поставщику».
Постепенно его хватка становилась все крепче; подкрепляя свою преданность ежевечерними звонками, он все глубже и глубже проникал в ее личную сферу. По просьбе матери он звонил ее доверенным лицам и давал им инструкции, обсуждал финансовые дела с ее банком, от ее имени обращался к ее знаменитым друзьям и кое-кем даже был принят, делал для нее покупки, раздобывал интересующую ее информацию; мать дала ему домашний телефон моего сына, чтобы, если захочет, он мог с ним связаться; мой телефон она ему тоже дала — без моего разрешения, — наказав звонить, когда только он сочтет это необходимым.
Столь предосудительное поведение матери объяснялось вовсе не ее возрастом, старческим маразмом или разрушительным воздействием алкоголя: просто это была Дитрих — такая, как всегда. Она нисколько не изменилась. Она всю жизнь жила по собственным законам, и мир ей это простил. Если бы я имела глупость попытаться ее защитить, законными способами прекратить это безумие, любой судья, вспомнив Дитрих в ее знаменитых панталончиках, вместо нее упек бы в сумасшедший дом меня!