Жить я, может, и буду, но лучше уже не станет.
Ты не представляешь, насколько крепко цепляешься за якорь надежды, пока не лишаешься последней. Ты уничтожен, выпотрошен и как будто уже не принадлежишь к этому миру. Как будто в тебе уже не осталось веса, чтоб держать тебя на этой земле.
Реальность распадается на составляющие, и твое зрение передает лишь размытый отпечаток, после чего непременно концентрируется на безнадеге, крайностях и космосе. Начинаешь хвататься за все подряд, за всякий бред, не важно, лишь бы казалось, что в этом можно найти какой-нибудь ответ: из кожи вон лезешь, чтобы понять свое назначение.
На стене напротив как будто есть ответ на вопрос о моем будущем. Самурайский меч и арбалет. Висят там на стене и пялятся на меня.
Будущее смотрит на меня прямо со стены. Не бросай на полпути, заверши начатое.
Я снял со стены большой самурайский меч. Вынул из ножен и посмотрел, как клинок сверкает на свету. Лезвие тупое, даже масла не отрежешь. Подарок Терри, он где-то стырил его для меня.
Но ведь лезвие так легко заточить.
Арбалет совсем не такой декоративный. Я снял его, он такой увесистый, вставил двухдюймовую стрелу, прицелился и, выстрелив, попал в красное посередине мишени на противоположной стене.
Снова сел, стал думать о жизни. Попробовал вспомнить отца, его мимолетные визиты.
– А когда приедет папа? – спрашивал я маму в нетерпении.
– Скоро, – отвечала она, а иной раз пожимала плечами, как будто говоря: откуда мне-то знать?
Промежутки между его появлениями делались все дольше, пока он не стал являться как чужой, непрошеный гость, чье присутствие только коверкает повседневную рутину.
Помню, как он пришел на день фейерверков. Мы были еще детьми. Он взял меня, Билли, Рэба и Шину в парк. Все мы были закутаны от ноябрьской стужи. У него были ракеты, и он просто воткнул их в промерзшую почву. Их нужно было вставить в бутылки, но мы решили, что он знает, что делает, поэтому ничего не сказали.
Нам с Билли было всего по семь лет – мы и то знали. Какого хуя он-то не знал?
Ракеты должны были взлететь и взорваться в воздухе, но его загорелись и взорвались прямо на холодной твердой земле. Он ничего не знал, потому что всегда сидел. Когда я рос, худшее, что моя мама могла мне сказать, – это что я такой же урод, как и мой отец. Я сказал себе, что никогда в жизни не буду таким, как он.
А потом я сел.
Два срока отмотал: один – ни за что, другой за дело. Даже не знаю, каким меня больше переебло. Ведь глупость – это самое страшное преступление. И вот я в своем районе, снимаю квартиру у приятеля Колина Бишопа, который уехал работать в Испанию. Прикол, все говорят, мол, никуда тебе отсюда не деться. Но мне действительно никуда не деться, здесь я и