— Во втором этаже, — уточнила Доможирова.
— Ну, живет себе она, ни в чем нужды не знает, по утрам — конные прогулки, днем в парковой беседке книжки читает или этюды рисует. Большая мастерица рисовать была, не то, что этот увалень Петин. И все бы ничего, да влюбилась в недобрый час. И в кого? В простого, прости Господи, сермяжника, в однодворца Пашку Мухортова.
— Предки-то сермяжника в дворянах значились, а сам он писаный красавец, — заметила Доможирова.
— Это правда, — согласилась Щеглова. — Когда-то Мухортовы в мелкопоместном дворянстве состояли, но прадед Павла, дабы избежать военной службы, переписался в однодворцы. Снова же стать дворянином ему было не суждено — все документы сгорели при пожаре. Крепостные Мухортовых разбрелись по другим помещикам, благоприобретенные их земли отошли в казну…
— Послушайте, вы не про cына ли Трафима Мухортова толкуете? — спросил Хитрово-Квашнин.
— Про него, — сказала Щеглова. — А вы что, знаете его?
— Как не знать! Когда я тут в исправниках служил, то помог Трафиму избежать многих неприятностей. Оклеветали его, ну, я и разобрался по справедливости. В благодарность он долгое время присылал в Харитоновку своего сына с куропатками да перепелами. Знал и любил охоту Трафим и сына приучил к этому делу. Лет четырнадцать тогда было Павлу, а выглядел на все семнадцать.
— Пашка и впрямь красавец, — продолжала Щеглова. — Высок, строен, глаза голубые, а волосы с усами и бородой темные. Голубоглазый брюнет! Познакомилась с ним Глафира на конной прогулке. Молодые люди начали встречаться. Глафира научила Павла грамотно писать, даже малость говорить по-французски. Но как-то приметила их у ограды усадьбы жена садовника, ну и, само собой, побежала к барину. Так, мол, и так, ваша племянница и однодворец разговоры разговаривают, за ручки держатся. Андрей Василич на первый случай строго-настрого наказал Пашке держатся подальше от барышни. Но, видно, чему быть, того не миновать. В следующий раз садовничиха Марфутка доложила, что влюбленные уж и до поцелуев дошли. Рассвирепел Извольский, приказал поймать наглеца и доставить в кабинет, где беседовал с заглянувшим к нему Измайловым. Когда Пашку привели, он влепил ему пару пощечин и приказал слугам отделать еще и кнутом на конюшне. Пашка в дверь, но в проеме встал Измайлов. «Приставать к дворянке, каналья!», — вскрикнул отставной кирасир и замахнулся рукой.
Однодворец увернулся от кулака и ринулся к раскрытому окну — дело летом было. У окна маячил слуга Демид, но Пашка так саданул ему, что бедняга мешком рухнул на пол. Выпрыгнув наружу, беглец подвернул ногу и тут же был схвачен. Его отволокли на конюшню и всыпали там по первое число. А вскоре по этапу в Сибирь наладили — Демид-то на беду при падении ударился виском о край стола, отдал Богу душу!.. Досталось от Андрея Василича и племяннице. Что, мол, за блажь? Мать без спросу замуж за купца, дочь — за однодворца! И порешил выдать ее за вдового секунд-майора Салькова, у которого в компанию двенадцатого года оторвало ногу ниже колена. Дворянин из хорошего рода, собой, правда, не красавец. Приехал Сальков в день венчания к флигелю, вышел с помощью костыля из коляски, ждет. Да не вышла к нему Глафира — руки на себя наложила, горемычная. Повесилась во флигеле!.. Сказывают, и Пашка недолго в Сибири здравствовал, зарезали его, по слухам, в поножовщине… А Марфутку после всего холера скрутила, померла. Люди говорят, заслужила.