Поначалу хотела бросить прямо здесь, но пересилила себя, дошла до перекрёстка, до урны. Это тоже папино… что фантики, что обертки от мороженого – или в урну, или, если некуда, то в мешочек и с собой…
Сил хватило только на то, чтобы раздеться, завести на семь будильник и нырнуть в постель. Какой там ужин? Какое там мытьё посуды? Виски ломило, перед глазами скакали радужные пятна, звенело в ушах – точно миллион кузнечиков в июне, на лугу.
И она действительно шла по лугу, среди огромных, в человеческую голову, ядовито-жёлтых цветов – пока не выяснилось, что ступает не по земле, а по тонкому-тонкому льду. Не успела удивиться – откуда лёд в июне, как он уже треснул, и она полетела вниз, больно стукаясь коленками не то о какие-то железные скобы, не то о кирпичи…
Удивительно, с такой высоты – и не разбилась. Просто шлёпнулась на груду каких-то ветхих тряпок, сломанных игрушек с выпирающими пружинками, исписанных до последней страницы тетрадей по русскому.
Здесь не было ни окон, ни ламп – но почему-то она всё видела. Себя – сопливую шестилетнюю девчушку, выщербленные стены подвала в расплывшихся потёках, грязный бетонный пол. Потолка не заметила – стены, поднимаясь на невообразимую высоту, таяли во тьме. Где-то капала вода.
Чем больше она на это смотрела, тем страшнее становилось. Она бы заплакала, но почему-то не получалось.
Потом у неё пресеклось дыхание – ведь появились крысы. Чёрные, здоровенные, едва ли не с кошку. Такие, о каких читала в «Волшебнике Изумрудного города». «Я посажу тебя в подвал, – сказала Бастинда, – и огромные чёрные крысы оставят от тебя лишь кости».
Но этим явно было нужно что-то другое. Они обступили Тамару кругом, их усы шевелились, мордочки вытянулись вверх, а крохотные бусинки глаз излучали красноватый свет. Почему-то она знала, что они в прекрасном настроении, они довольны – и вместе с тем их жжёт изнутри какой-то древний неутолимый голод. Тамара пыталась зажмуриться, но этого тоже было нельзя, приходилось смотреть.
И тогда она поняла, что быть съеденной – это ещё не самое страшное. Вот так смотреть глаза в глаза – куда страшнее. А уж тем более знать, что это будет продолжаться всегда…
– Мама! – она думала, что закричала, но на самом деле только прошептала неподвижными, как после заморозки, губами. – Мама! Папа!
Он медленно спускался по винтовой лестнице с высокими ступенями. Такой же, как всегда, но в белом халате, в котором она его видела только в больнице. Щёки гладко выбриты, в левой руке – сумка с Ленкиными книгами.
– Папа! – она рванулась к нему, прямо через кольцо крыс. И те отпрянули, недовольно пища.