– Ты чего, дочушь? Вроде как не в себе? – спросил её Пётр Фёдорович, когда она рассказала, что протока недалеко, шагах в двухстах левее просеки, по которой они продвигаются вперёд.
– Да волки меня напугали.
– Какие волки?
Она рассказала о самолёте. Пётр Фёдорович выслушал её и тут же сделал широкую зарубку на берёзе.
– Будет пора, вернёмся. Посмотрим, что там. А волки… Должно быть, трупы растаскивают. – И спросил: – Чей же самолёт-то? Наш? Или германский?
– А я и не знаю. И на наш похож. И на ихний.
К утру, совсем выбившись из сил, спустились на речную протоку. На реке уже хорошо держал не только лёд, но и наст. Даже кони и коровы не проваливались.
– Шибче! Шибче давай! – торопил Пётр Фёдорович людей.
– Ну, теперь, может, Бог пронесёт – оторвёмся, – сказал Иван Лукич.
Раненых везли на одних санях, плотно уложив их на сено и сверху укрыв шинелями. Иван Лукич шёл рядом с санями. Теперь, когда они спустились на протоку и обоз начал двигаться быстрее, он немного успокоился. Ему снова захотелось выпить. Чтобы согреться. Ветер продувал его до костей. Шинель, которую он натянул поверх ватника, казалось, совсем не грела. Бутыль с первачом унесла с собой Зинаида. А сани её были где-то позади. Там, укутанные одеялами, ехали две старухи и трое Пелагеиных сыновей. К ним и ушла Зинаида.
На рассвете они всё же остановились. Ночью замёрзли две старухи, две сестры. Их сняли с саней и начали копать ямку в снегу под берегом.
– Нельзя тут, – замахал рукой Пётр Фёдорович бабам. – Весной унесёт.
– Так перенесём же ещё! До весны-то!
– Неизвестно, перенесём ли…
Понесли выше на берег и закопали под ивовым кустом в сугробе.
В ельнике, в затишке, Пётр Фёдорович приказал развести костры. Надо было варить еду и хоть немного обогреться. Туда же, в ельник, завели лошадей.
Когда все распоряжения были сделаны, Пётр Фёдорович снова позвал Пелагею:
– Палашенька, дочуш, опять тебя в разведку посылаю.
– Куда ж теперь, тятя? – устало, но с готовностью исполнить любой приказ отца спросила Пелагея.
– Иди вперёд. Но дальше километра не заходи. Если не выйдешь к озеру, ворочайся. Внимательно смотри по берегам. Или мы прошли хутор, или он где-то тут, рядом.
– Какой хутор, тятя?
– Сидоряты.
Пелагея помнила эту семью. Когда началась коллективизация, они с Зиной ходили ещё в школу. С нею за партой какое-то время сидел Стенька Сидоришин. По предметам соображал он туговато, но хорошо рисовал. Особенно птиц. Снегири и овсянки в его тетрадке были как живые. И везде он их рисовал: и в тетради по русскому языку, и между столбиками заданий по арифметике. Но однажды Стенька в школу не пришёл. Не пришёл и на следующий день, и на третий. Учительница сказала, что больше в их классе он учиться не будет. А ещё через несколько дней в школу пришёл милиционер и начал расспрашивать, не видел ли кто Стеньку или его родителей. Потом по Прудкам разнёсся слух: Сидоряты ушли в Чёрный лес, чтобы не записываться в колхоз, милиция их ищет и не может найти. Скот свой Сидоришины угнали с собой: двух коров, двух лошадей, овец и свинью с поросятами. В Прудках люди знали, куда ушли Сидоряты. Но молчали. С тех пор прошло больше пятнадцати лет.