– Ну, будет, Гелюшка. Уже ладно. Отдай парню рубаху, – сказала старуха.
Молодая внимательно посмотрела на Воронцова. Большие синие глаза её так и пронзили его. Он почувствовал, что она смотрит и на него, и куда-то дальше, и в себя одновременно.
– Ты, парень, не обращай на неё внимания. Она блаженная. Геля, отдай рубаху! Не надо её больше чинить. Ты всё уже сделала.
Молодая опустила глаза, втянула голову в плечи и тихо сказала:
– Не отдам, ба. Не проси. Сама носить буду.
Старуха усмехнулась, украдкой глянув на Воронцова:
– А в чём же парень ходить будет? – И спросила: – Как же тебя зовут?
– Александром.
– Саша в чём ходить будет? – подмигнула ему старуха.
– Я ему другую сошью. Без медалей.
– Нашивки ей твои понравились. Думает, что это медали. Ох, господи, господи… Ладно, наиграется, отдаст. Подожди немного, всё равно я шинель ещё чиню. А ножик твой и иконку я на подоконник положила. Вон они, возьмёшь потом, не забудь.
Трофейный нож и створка складня действительно лежали у окна, на самом видном месте. Странная деревня…
Он сел рядом со старухой, решив подальше держаться от блаженной. Но та продолжала наблюдать за ним. Иногда снова в её синих глазах вспыхивала та пронзительная мучительная смута, в которой невозможно было прочитать ничего, кроме какой-то больной мысли о прошлом. Она зарывалась лицом в его гимнастёрку и то с благодарностью, то испуганно, с мгновенно возникающим и тут же исчезающим восторгом, смотрела на него. Наконец осторожно встала, подошла к нему и сказала:
– Можно я тебя одену? Как братика. Ты ж теперь мой братик? Правда? Будешь заступаться за меня. А то ребята дразнятся – дура, дура… Ты их поймай и отлупи, чтобы больше не дразнились. Ладно?
Воронцов кивнул и послушно вытянул вперёд руки. Она ловко, со смехом, накинула на них гимнастёрку, потащила вниз, через голову. И, когда он перехватил гимнастёрку ремнём, она, радостная, выскочила на середину деревянного настила и запрыгала:
– Командир! Командир! Командир!
Старуха изредка смотрела поверх стареньких очков на забаву Гели. Потом сказала тихо, чтобы слышал только Воронцов:
– Понравился ты ей. Теперь будет ухаживать за тобой. Братик у ней был. Маленький совсем помер. А вот помнит же. Родителей не помнит. А брата забыть не может…
После полудней сверху спустились работники. Воронцов взглянул на них и сразу понял: все из бывших красноармейцев, все, видимо, как и он, из леса. Командовал ими один, уже в годах. В петлицах его остались тёмные отметины от сержантских треугольничков. Молча сели за стол. Посматривали на него. И он видел в их взглядах ответное понимание. Сержант, по праву старшего, разделил хлеб. Всем поровну. Свою пайку получил и Воронцов. Эх, как хотелось ему тут же откусить от скибки хотя бы половину, хотя бы краешек, чтобы потом, в ожидании чашки щей, чувствовать хлеб во рту, обволакивать его слюной и так, нежно прижимая языком к нёбу, медленно растворять его, как сахар… Напротив уселась Геля. Все сразу заметили её интерес к курсанту. Но никто ничего не сказал. Когда Воронцов съел хлеб, Геля подложила ему свою скибку. Но он не посмел её взять. И старуха погодя сказала: