Собрание открыл Захар Северьяныч. На этот раз одет он был почти торжественно, в довоенный, видать, френч, в чёрные галифе и высокие хромовые сапоги, начищенные до такого состояния, что так и привлекали к себе взгляд своей добротностью и ухоженностью.
Состоялось нечто похожее на товарищеский суд. Такие заседания раз в полгода происходили и в Подлесном. На них тоже собиралась вся деревня. Не прогоняли и их, ребятишек. Разбирали там разные кляузы по поводу, к примеру, того, что пастух ударил корову, и она три дня доилась с кровью, или сосед от соседа на полшага отпахал межу. Председательствовал на тех товарищеских судах колхозный счетовод Сергей Герасимович. Разбирал дела, как говорили в Подлесном, до последней доски. И обычно всё заканчивалось миром и дружным смехом всей деревни. На те суды Подлесное ходила, как на концерты.
Но тут суд был иной. Приговор, который вскоре зачитал Захар Северьяныч, сразу напомнил Воронцову о том, что он по-прежнему на войне.
– По законам военного времени и учитывая особые преступные действия… – читал Захар Северьяныч длинную бумагу, которую, видимо, писал в своей сторожке у мельницы накануне; он изредка поднимал голову и смотрел поверх песне на замершую в ожидании деревню. —…Учитывая всё вышеизложенное, все трое приговариваются к высшей мере наказания – расстрелу с полной конфискацией имущества.
После чтения приговора Захар Северьяныч сложил бумажку, сунул её в карман пиджака и продолжил уже не по писаному:
– Так как никакого движимого и недвижимого имущества за всеми тремя приговорёнными не числится, кроме драных портков от Советской власти, то процедура конфискации автоматически отменяется. Приступаем к главному. Конвой! Ведите к месту!
А дальше был расстрел. Половина деревни тут же, сразу после обвинительной речи Захара Северьяныча и его же приговора, стала расходиться. Женщины торопливо уводили детей. Молчаливо крестились старухи. Воронцова и всех работников, пригнанных и с поля, и с мельницы, выстроили возле оврага. Принесли несколько лопат. Жижин, который теперь распоряжался возле оврага, приказал приговорённым копать яму. Копали они рядом с тремя свежими квадратами. И Воронцов понял, что этот приговор не первый.
Копали красноармейцы долго. Горелый носился вокруг, поторапливал, дурашливо покрикивал.
В толпе ответно скалились, слышались одобрительные выкрики:
– А ты его прикладом, Горелый!
– Живей! Живей, краснопёрые! Так до морковкиных заговен будете рыть!
Один из копавших огрызнулся, видать, что-то сказал Горелому. Так что тот сразу подбежал и замахнулся прикладом. Приговорённый спокойно смотрел на него, не отступив ни на шаг, ни даже прикрыв руками лица. Жижин остановил Горелого строгим окриком.