С полатей скатились мальчик и девочка, остановились у теленка. А тот стоял, робко покачиваясь на раскоряченных ножках, и тыкался в ребячьи ладошки. Хозяйка поднесла теленку корчагу молока, и тот принялся неумело пить.
Гавре вспомнилось далекое детство, когда он жил в деревне и была жива мать. Она вот так же после отела вносила теленка в избу, и он, Гавря, гладил его еще влажную шейку.
Оружничий радовался не меньше этих детей. Теперь у них будет молоко и голод обойдет их стороной. Голод, какой часто был спутником его в детстве.
Покидал Гавря избу, дети еще спали на полатях, а телок тихо мычал, откликаясь на материнский зов из сарая.
* * *
По свободе Гавря делал люльку. Давно подумал выточить ее легкой, чтоб качать в ней новорожденного. Уже сделал спинки и ножки, а потом поуменьшилось желание, нет прибавления в семействе оружничего. И вида не подавала Алена.
Уйдет Гавря под навес, топор возьмет, да и задумается. Для кого стараться? Спросить бы у Алены, да как к ней подступиться, когда не лежит душа к ней.
Но в тот день, когда вернулся оружничий в Тверь, Алена сама подошла к нему. Обняла, шепнула, зардевшись:
– Непраздная я, Гавря, дите жду.
Задохнулся Гавря от счастья. Подхватил жену, выкрикнул радостно:
– Алена, Аленушка, ужли?
И оттаяло сердце оружничего. Теперь иными глазами смотрел он на мир и подчас иное слышалось ему в голосах людей…
Близилась зима, Гавря ждал ее, ждал возвращения князя и дворецкого. Пришли ветры с первыми морозами. Иногда выпадет небольшой снежок, а днем оттает. Осыпалась лиственница, заалела рябина. Покачивались зеленые ели и гнулись шапки высоких сосен.
А на Покрова выпал большой снег, завалил Тверь, дома и дороги. Девки напевали:
Покрова, Покрова,
Укрой землю снежком,
А меня женишком…
Тверичи переставили телеги на санный полоз, прокладывали дороги. Из деревень повезли на тверской торг мороженые туши и битую птицу. Загудел зимний торг.
Зима на вторую половину перевалила, когда Тверь ожидала возвращения из Вильно великого князя тверского Бориса Александровича…
Собираясь в Литву, тверской князь знал, что Юрий изгнал из Москвы Василия и сам сел на великое московское княжение. А вот о смерти боярина Морозова Борису поведал оружничий.
Для тверского князя это было удивительным. Неужели у Морозова отыскались в Москве недруги? А дворецкому напомнил:
– Как-то сказывал я тебе, боярин Семен, предвижу долгую борьбу за московский стол. А теперь могу добавить, и кровавую. Еще чую, в усобицу эту втянутся Шемяка и Косой.
Нахмурился, бороду пригладил.
– Неисповедимы пути твои, Господи. Однако, боярин Семен, нельзя допускать, чтоб галичане заклевали князя Василия. Пора бы и уняться московским Рюриковичам.