Завидев изготовившихся легионеров, гридни обнажили сабли и, переведя коней в галоп, сшиблись. Зазвенела сталь, вздыбились кони. Закричали тверичи воинственно, рев и стон повис на берегах Старицы-реки. Топтали кони убитых и раненых, кровью омылась земля. Нет перевеса в сражении. Люто бьются гридни и легионеры. Укрылся на лесной опушке засадный полк. Ждут две сотни гридней, замер, молчит воевода Дорогобужский, всматривается в сражение.
Но вот приподнялся боярин в стременах, потянул саблю из ножен и ровно шорох по сотням, обнажили гридни клинки.
– С Богом! – подал голос воевода Осип.
– За Тверь!
– За правду! – выдохнули дружинники, и, подминая кустарники и молодую поросль, ринулся засадный полк в бой.
Ударил в правое крыло легионеров. Не ожидал этого Струсь. Крикнул, чтоб развернул ротмистр Лансберг своих легионеров, встретил тверичей, отразил их атаку, но было поздно. Рубились гридни, насели новыми силами.
И не выдержала литва, попятились легионеры и, огрызаясь, начали поворачивать коней. Напрасно призывал их полковник, кричал, злобно бранился, легионеры уже вышли из повиновения…
Долго еще преследовали литовцев гридни. Сдерживая коня, Холмский посмотрел на поле сражения. Стонали, кричали раненые литвины и тверичи. Подозвал князь воеводу Дорогобужского, сказал:
– Победа, но горькая. Однако вели, боярин, гридням помочь раненым, тверичи, литвины, всяк душа христианская. А убитых уложить на телеги, домой в Тверь повезем. Там их отпоют и оплачут…
А в Твери от скорых гонцов уже известно, тверичи над литвинами победу одержали. Звоном колокольным встречали дружинников, криками приветственными, радостными. А когда завидели показавшийся вдали обоз с убитыми и ранеными, замерла толпа, притихла.
И вдруг завыли все, запричитали. Великий князь Борис голову преклонил. Епископ, владыка Вассиан, со всем духовенством медленно двинулись навстречу скорбному поезду.
* * *
Ночь тихая. В высокое чистое небо поднялась луна, осветила лес, чащобу. Луна заглянула в опочивальню, где все – и постель, и шторка в снятом углу пропахли древностью. Когда князь Борис ворочается на старой кровати, она кряхтит, будто жалуется на лета.
Свет луны влез в опочивальню сквозь мелкие стекольца окна, пробежал по лавке у стены, по бревенчатой стене, где стоял кованый сундук и висел древний меч, столик-налой, накрытый рушником, и печь, затопленная по приезду князя.
Не спится Борису, вторые сутки он в этом глухом селе. Стоит оно на половине пути между Тверью и Москвой.
Заложив руки под голову, князь вспоминает то, теперь уже давнее время, когда отроком наезжал сюда со своей боярыней-кормилицей, жил здесь неделями, хаживал по грибы с деревенскими и утрами просиживал с удочкой на ближнем озере, таскал с лапоть карасей, упругих, готовых сорваться с берестяного кукана.