На миг я оставила в покое его изнеженные мной мужские прелести и спросила:
- Но почему ты смеешься? От счастья?
- Само собой! - рявкнул он весело и непобедимо. - Надо же, как все удачно складывается: пока меня не хлопнули и ты под боком, такая вся из себя ничего себе бабенка...
Признаюсь, я не все слова поняла тогда, но каждое успела запомнить... И дышала, дышала, с головой уйдя в чудесный омут его "орлиного гнезда", и никак не могла надышаться, и там, из этой его интимнейшей тьмы так нежно, отзывчиво сияли мне в ответ его заповедные яички... И я просила у неба: "О, помоги, помоги мне продлить это невиданное, ослепляющее блаженство!"
И небо услышало меня. Нам была дарована передышка, небольшая, секунд на двадцать, но все-таки... За дверью стихло, никто не бил в неё своими тупыми казенными ботинками, не гремели выстрелы, только с еле слышным шорохом падала мелкая щепа из дырок в двери... И пистолет в руке отчаянного, невыносимо прекрасного "нового русского" лишь слегка дымил, если приглядеться... За эти золотые мгновения мы сумели так глубоко проникнуть в сокровенный душевный мир друг друга, так многое понять друг в друге...
- Я хотел бы, - прошептал он словно бы издалека, все ещё придерживая как бы одним зубом волоски моего лона, - чтобы вместо твоих рук, ног, даже ушей - была бы только твоя... восхитительная... дырочка... много, много дырочек...
- А я бы, - прошептала преданно, самоотверженно и страстно-страстно я, - хотела бы, чтобы вместо твоих пальцев и на ногах и на руках были одни только фаллосы, фаллосы...
Увы, нашей любви не суждено было длиться и длиться. Внезапно в дверь так саданули со стороны коридора, что она рухнула прямо на кресло, где абсолютно беспечно лежал мой невинный серебристо-розовый кружевной пеньюар. На мгновение мне стало его так жаль...
Но за это мгновение дюжие люди в форме схватили моего бесценного "нового русского", и очень быстро он оказался в наручниках. И вот его уже повели прочь от меня... Ужасное мгновение!
И только тут я спохватилась, что забыла задать ему самый важный вопрос, измучивший мою душу. И кинулась следом и душераздирающе крикнула:
- Скажи, скажи, почему ты в тот раз выгнал меня из своей каюты, так жестоко приказал: "Пошла вон!"?
Он повернул ко мне свое прекрасное, мужественное, искрящееся неподдельным интересом лицо с удивительно серыми глазами, крупным чувственным, изысканно изломанным ртом и отозвался как-то напевно:
- А я тебя принял за шлюху. А у меня в койке уже лежали три таких. Боливар не осилил бы четверых!