Шум волн скрыл от меня хруст кости.
После я впал в какую-то безумную горячку, ибо понимал, что, останься он жив, ударить его повторно уже не смогу. Но Эрик был мертв. И его пухлые разверзнутые губы обнажали два верхних передних зуба со «счастливой» прорезью между ними. Чепуха. У меня две макушки, но одна жена. Приметы врут.
Затем, рыдая без слез от страха возмездия и ужаса свершенного, я запорошил песком следы, упаковал биту в пакет и, карабкаясь по камню, выбрался на дорогу, пройдя обочиной к асфальтовой пустоши, обрамленной приземистыми супермаркетами. Обтерев биту, засунул ее в набитый мусорный пакет на газоне, в другой пакет втиснул пляжные тапки, а потом добрался до пустыря, где переоделся в заранее приготовленные кроссовки и сжег злополучный дневник.
После того как я начал учиться на кадрового разведчика, указания оперативных дисциплин о недопустимости письменных свидетельств воспринимались мною, как советы законченным идиотам, которых по определению не могло бытовать в нашем хитроумном ведомстве.
А Эрик все-таки выжил. Около месяца он провалялся в больнице, и весь этот месяц я, содрогаясь, ждал полиции, но за мной никто не пришел. Он сказал, что на него напали неизвестные хулиганы. А когда вернулся в школу и столкнулся со мной в коридоре, то в глазах его, мутных от перенесенного страдания, вспыхнул настороженный страх и, отвернувшись, он поспешил прочь. В дальнейшем Эрик перешел в другую школу. Он не разоблачил меня, потому что уверился, что, сделай такое, будет уже наверняка убит. Таким он меня видел. И – ошибался. Отныне я боялся его куда больше, чем он меня. И пальцем бы его не тронул. А он бы мог творить со мной все, что заблагорассудится.
Ночами я рыдал в подушку от чувства вины, от своей омерзительной жестокости, и меня постоянно преследовали его глаза, залитые мукой и болью. Я был благодарен Богу, что он спас и его, и меня. Но грех убийства, пусть и не доведенного до конца, так и остался открытой язвой в душе.
Я бесконечно каюсь за это злодеяние. Всю свою жизнь. Дело того не стоило. И, главное, мною владела тогда не злоба и ненависть, а исключительно страх перед тем, что Эрик откроет мои тайны, опозорит меня и выставит на посмешище.
Теперь же, возвращаясь ко дню нынешнему, я задаюсь вопросом, что бы сделал, окажись в моих руках похититель дисков? Оставил бы ему жизнь? Да! Я торжественно клянусь Господу, видящему нас насквозь и карающему сквозь годы и десятилетия торжествующе и изощренно, что, – да! – оставил бы жизнь этому мерзавцу, пусть только вернет мне похищенное!