Такое же любопытство я видел на лицах москвичей, питерцев, ростовчан во время взрывов, танкового обстрела «Белого дома», аварий… Равнодушно-азартное любопытство.
«Встать! Бегом!» – с обеих сторон автоматы и рвущиеся с поводков собаки. Нужно пересечь трое путей. Спрыгивать с платформ еще кое-как удается, но забраться, скованными, да еще с баулами, да еще «бегом и не отставая»… Моя грыжа бултыхается где-то в районе колена, и сердце даже не в горле – в ушах. Добежали.
Погрузка в автозак, 20–25 минут в дороге. За это время отдышались. Стоп. Выгрузка. Зона. ИК-2.
Я не знаю, как писать о зоне. С одной стороны, мне здесь еще жить и жить. (Пока не добьюсь отмены приговора или, что намного вероятнее, не помру.) С другой стороны, столько тем, портретов, судеб, абсурда… Главное – не навредить «общему». Не навредить сложившемуся укладу жизни, не спровоцировать очередную «прессовку» и зажим, сберечь те микроскопические «достижения» и «вольности», которые здесь (в отличие от обычных «красных» зон) есть.
Мне еще не все понятно. Как и из чего формируется здесь «общак», кто «греет» зону, роль «промки» (рабочая часть зоны – производство) в жизни зоны и т. п. В общих чертах знаю: кое-что из намеков, кое о чем догадываюсь сам. Но я пишу только о том, что видел и испытал сам. А потому обо всем этом, – о «внутренней и внешней политике» зоны – потом, позже, когда досконально во всем разберусь. А пока только зарисовочки, эскизы, наброски к той страшной, но такой обыденной для живущих здесь картине, которую когда-нибудь попытаюсь нарисовать. Итак, «портретики и наброски»…
Я так и не узнал его имени. По-моему, этого никто не знал, француз и француз…
Он ушел по амнистии через два месяца после моего заезда сюда. У него какой-то дефект речи и понять, что он говорит, невозможно. Потому и француз. Потом со временем я привык и научился различать отдельные слова и общий смысл в картаво-шепелявявом шуме, который был его речью. Тем более что 99 % его лексикона составляет незамысловатая мозаика из слов «фуй(?), блядь, мать» и т. п., а смысл всегда был один – выпивка. Он жил для того, чтобы выпить. Жизнь для него – бутылка и все, что с ней связано. Как брал, где распивал, кого потом «пиздил» он, и кто его. и т. п. Я ни разу не слышал о его матери, доме, семье.
Однако, при всей примитивности его речи, свое освобождение, первые часы, он предвкушал и описывал так образно, с таким неподдельным вдохновением, что порой становилось завидно. Он описывал, как подойдет к первой же палатке, как возьмет стаканчик («не из горла же первую пить»), как нальет. Он говорил, что по «бульку», с закрытыми глазами, определит, сколько осталось «в пузыре», что ни разу в жизни, ни на глоток не ошибся, «распивая пузырь хоть на троих, хоть на пятерых». Мог бы хоть на десятерых, но это – «беспонтово».