От Красного крыльца Грановитой палаты до входа в Успенский собор был проложен помост, застланный ковровой дорожкой. Неведомо откуда на нее запрыгнула и уселась, запалисто дыша, рыжая востроносенькая собачонка. Стоявший поблизости гренадер шуганул ее, но та с испугу припустила по дорожке дальше, вызывая ужас у придворных дам. И только фанфары, грянувшие ровно в десять часов утра, заставили ее шмыгнуть под помост…
Неторопливо открылась высокая, отделанная золотом дверь палаты, и Екатерина Алексеевна, облаченная в пурпурную мантию, подбитую горностаем, в малой императорской короне, блистающей самоцветами, показалась на крыльце. Оркестр грянул марш, все военные – от генералов до солдат – встали навытяжку, трибуны огласились гулом ликующих приветствий. В пышном убранстве, горделиво печатая шаг, первыми двинулись по красно-бордовой дорожке кавалергарды почетного караула, неся в руках штандарты. Императрица, сойдя с крыльца, стала под пурпурный же балдахин, который поддерживали двенадцать высших офицеров в парадных мундирах – восемь генерал-майоров и четверо генерал-поручиков. По левую руку, рядом с государыней, пристроился фельдмаршал Румянцев, а справа – генерал-адъютант Потемкин. С началом шествия солдаты с сумками через плечо приблизились к трибунам и стали забрасывать их серебряными и золотыми монетами, что, впрочем, не вызвало большого ажиотажа. Шлейф императрицы, приближавшейся к собору, несли также кавалергарды. Леонтий подивился богатству их красно-золотых мундиров и серебряных шлемов, украшенных страусовыми перьями. За ними следовала свита. Торжественность момента заставила площадь замереть. Но сквозь буханье большого колокола Леонтий расслышал приглушенную перемолвку:
– Узнаёте, князь, гетмана Разумовского?
– Как не признать такого великана! А это кто с ним, братья Панины?
– Да, они.
Трезвон колоколов нарастал поминутно. От него закладывало уши, и Леонтий, возбужденный происходящим вокруг, точно окаменел. Сама земля, как казалось, содрогалась от слитного гула голосов и звона, и не было предела восторгу собравшихся при виде самодержицы!
А тем временем у входа в Успенский собор, сияя золотом и парчой, матушку-царицу встречал клир, с преосвященным Гавриилом во главе. Они расстались лишь несколько часов назад, после Всенощной, и Екатерина с улыбкой преклонила голову навстречу священнику, который мудро и неизменно опекал ее, начиная с первого дня восшествия на русский престол.
Из храма доносились возгласы дьякона и пение хора, и Леонтий, понимая, что служба кончится нескоро, с любопытством осматривал зрителей на трибунах. «Вот супротив кого Пугач выступал, уничтожать хотел, – размышлял он с непонятной самому себе иронией. – Вон сколько их! Разве сломишь такую кумпанию с козацким умом? Да и войска у них гораздо более, чем у нас… Ну, ежели б и победил Емелька, и на престол залез? С кем бы управлял государством? С атаманами и мужиками, анчутками косорылыми? До всего надо доучиться и устройство познать, а не дуроломить, кровя пущать! И матушка-государыня правильно учинила манифест. Заблудших простила, а вершителей бед наказала. Я так бы не поступил. За отца отомстил бы безжалостно! Потому как без прикороту нас, козаков, не сдержать…»