Удар пришелся по верху правой скулы. Именно так Эрик и рассчитывал, скосив голову на несколько осторожных сантиметров. Здесь за столом во время ужина папаша обычно целил в нос, норовя хлестнуть пальцами, словно кнутом. Не так уж больно, скорее унизительно. Лучше уж по щеке.
Папаша гордился этим приемом, поскольку вбил себе в башку, что может действовать быстро и неожиданно. Но для Эрика, знавшего все его финты и уловки как таблицу умножения, не составляло труда заметить, когда правый глаз родителя начинает подергиваться. Верный сигнал опасности! За вечерней трапезой это означало, что немедля последует пощечина справа или оскорбительный удар по носу. И ведь не было проблемой слегка отклонить голову, заставив папашу вообще промахнуться. Но тогда чёртов старик мог потерять контроль над собой и броситься напропалую через стол, метя по физиономии левым крюком или прямым справа, да еще обвиняя Эрика во всех смертных грехах. И тут уж трёпка после ужина могла затянуться на полчаса.
Поэтому следовало не дать папаше промахнуться полностью, когда тот вроде как обманным движением бил кончиками пальцев.
«Ага, — сказал папаша весело, — сегодня мы возьмём щётку и получим двадцать пять ударов».
Ох, повезло, почти минимум. Двадцать пять отбоев планкой одёжной щётки занимали чуть больше двадцати секунд, а потом всё кончалось. И никаких слёз, с ними удавалось справиться, просто задержав дыхание. Другое дело — березовые розги. Тут экзекуция продолжалась дольше, боль оказывалась намного сильнее, чем от битья щёткой. Но и тридцать хлестов не составляли проблемы. Он вполне мог не дышать и тридцать пять секунд подобной трёпки.
Хуже всего был собачий хлыст. Там и вступительный ожог, казалось, доставал до костей. Воздух вырывался наружу с первой кровавой полоской. Сначала вроде бы из маленькой шипящей дырочки, а потом, где-то на полпути около двенадцатого-тринадцатого повтора, кожа будто взрывалась с целым водопадом слёз. Но бесполезно было плакать и как-то уворачиваться. Это злило папашу, он бил сильнее и сбивался со счёта, либо останавливался и внушал обстоятельно, что сейчас должен добавить десять ударов, потому что кое-кто усложнил трёпку.
Двадцать пять платяной щёткой поэтому расценивались почти подарком. Тут еще важно было не выглядеть слишком благодарным, иначе жди добавки. И, естественно, требовалось немного удачи до конца ужина: не дай бог уронить солонку, потянуться за чем-нибудь над столом, намазать бутерброд не с той стороны, подразнить маленького брата, опрокинуть стакан с молоком, не совсем аккуратно почистить картошку и так далее. За всё причитались плюсы. Или папаша находил какую-то другую причину…
