– Что же делать? – спросил Тута.
– Быть вместе. Вместе мир спасем. Тебе – земля, мне – море. Хочешь?
– Хочу, – прошептал Тута, закрыл глаза, и опять показалось ему, что он летит.
Царь встал с престола, подошел к Туте, положил руки на голову его и произнес торжественно:
– Радуйся, брат мой возлюбленный, царь Египта, Тутанкамон!
I
Игры быков шли на Кносском ристалище.
Вырубленные в скале отлогого холма, выложенные известняковыми плитами скамьи для зрителей подымались полукругами над продолговато-круглою, песком усыпанною площадью. В середине их высился царский шатер лилового пурпура на золоченых шестах с двойными секирами – Лабрами. Исполинская серебряная бычья голова сверкала над шатром. Нижний полукруг скамей покоился на кипарисовых столбах с темными между ними проходами в стойла быков.
Узкая полоска моря синела с одной стороны, а с другой – мглисто-голубые очертания горы Кератийской напоминали обращенное к небу лицо великана – умершего бога Адуна, в чью славу и совершались игры быков.
Начались они пляскою жрецов Адуновых, пестунов бога Младенца, куретов. Им отдала его Мать, чтобы укрыли Сына от ярости Отчей, ибо Отец есть «огонь пожирающий», а пожираемая жертва – Сын. И спрятали они Младенца в пещере Диктейской горы, где коза Амалфея кормила его молоком, дикие пчелы – медами горных цветов, а куреты окружали его, пляшущие, заглушая младенческий плач топотом ног, грохотом лат и мечей, да не найдет и не пожрет Сына Отец; но найдет и пожрет вечную Жертву вечный Огонь.
В скорби о боге умершем плясуны исступленные резались мечами так, что алою росою капала кровь на белый песок.
Вдруг один упал в судорогах, с пеною у рта; тесным кругом окружили его остальные, и совершилось ужасное таинство: кремневым ножом оскопил он себя с воплем:
– Слава Адуну, Деве-Отроку!
И все множество зрителей поднялось со скамей, как один человек, восклицая:
– Ио Адун, ио Адун! Радуйся, Отрок! Дева, радуйся!
А за бешеною пляскою куретов следовала тихая пляска лунных жриц. В тканях голубовато-сквозящих, как лунное облако, тихо, как тени луны по ночным облакам, скользили они по извивам плясового круга, лабиринтно вьющимся; завивали хоровод Пазифайи Всеозаряющей, Луны в полнолунии; плясали тихо исступленную, вихревую, круговую пляску всего, что есть в мире, от побега виноградных лоз до водоворота бездн морских, от извива кудрей девичьих до круговорота солнц ночных: ибо все в мире пляшет, вечным кругом кружится.
И опять, как один человек, затаило дыхание все множество зрителей, чувствуя, что бог – в тишине.