Они отправят ее, вырвут из этого дома и вернут обратно, в пыль и грязь. Она будет совсем одна и без возможности сказать хоть что-то. Он думал, что спас ее. Она должна была умереть! Смерть быстра – на этом все заканчивается. Она не просила ее спасать. Не просила для себя боли от ожогов и страданий из-за того, что другие передают ее из одного места в другое, из рук в руки, словно использованный мешок из грубой дерюги.
Звуки в пабе превратились для Гана в унылый гул. Вокруг него витал легкий, как ветерок, дух этого ребенка, ее свет пронизывал все его мысли, а исходившая от нее свежесть заглушала грязь и въевшуюся вонь этого заведения. Нет, он спас ее и не жалеет об этом.
Откуда ни возьмись появились бабочки и, затрепетав крылышками, создали в его сознании зыбкий образ: он, насвистывая, идет на работу, а на плечах его сидит маленькая девочка. Она обнимает его за шею, смеется и тянется рукой за бабочками, которые пляшут вокруг них. Он осторожно держит ее, и девочка знает, что она в безопасности. И он тоже это знает… Эта картина разгладила морщины на его лбу и заставила потеряться в плавающих в лучах солнца серебристых пылинках.
В двери бара кто-то появился, заслонив собой солнце. Тишину нарушили пьяные приветственные возгласы. Сверкающие пылинки исчезли, а пятно света вновь превратилось в унылое серое зеркало. И из этого зеркала на Гана смотрело его отражение – суровое лицо с темными глазами и высоким лбом, со шрамами, заросшими пятнами небритой щетины, изуродованное лицо с одним ухом и расплющенным, сломанным носом. Бабочки мгновенно спрятались, улетели так быстро, как только позволяли им крылышки. И теперь он увидел уже другую картину. Он увидел ангела, сидящего на плечах чудовища. Видел человека, неловко согнувшегося под весом ребенка и волочащего покалеченную ногу. Увидел серые, с облупившейся краской стены своей комнаты в пансионе, которую им придется делить. Увидел страх в ее глазах, когда пьяные шахтеры начнут драться под их окнами среди мусора и битого стекла. Увидел, какими глазами одинокие забойщики смотрят на любую женщину, вышедшую из младенческого возраста.
Теперь он отчетливо понял все. Понял, что не следовало возвращаться сюда. Понял нелепость покупки новых рубашек и взятых отгулов. Эту часть жизни необходимо было закрыть – мечта должна исчезнуть. Его тело снова стало тяжелым, словно налилось свинцом. Пришла пора уходить.
Ган смотрел на лицо спящей девочки – он знал, что больше никогда ее не увидит.
Ступеньки громко заскрипели под его весом, и он, пробираясь в темноте, выругался про себя. В дальнем конце коридора показался свет керосиновой лампы, словно первые лучи утреннего солнца.