– Что сказать? – спросил он. – Если вы хотите выставить меня из пансиона, так и говори. Я не возражаю пожить и в лагере.
– Ган… – Моррисон потупился, а от его вида и интонации у Гана волосы зашевелились на затылке. – Вчера Мэтьюз явился сюда злющий как собака. И сказал, что ты слишком много треплешь своим языком перед тем американцем. Как будто кто-то трахнул его жену или что-то в том же духе… Таким злым я его еще никогда не видел. – Моррисон поднял голову и посмотрел Гану в глаза. – Мне ужасно жаль, приятель, но ты уволен.
Джеймс уехал. Его сын. И на его месте в душе осталась дыра, рана, которая не заживала, не зарубцовывалась, – наоборот, с каждым дыханием края ее расходились все шире. Она продолжала кровоточить, пропитывая кровью каждый шаг, который теперь делал отец Макинтайр.
Время тянулось медленно, он жил словно в темноте. Все, что делал священник, не требовало больших усилий, и он переходил от одного бессмысленного момента к следующему, как лунатик, мысли которого витают где-то очень далеко. Шум вокруг и голоса детей доносились словно из пещеры, еда потеряла вкус, и зачастую он даже не помнил, ел ли вообще.
Отец Макинтайр свернул в сарай, закрыл за собой красные ворота и подождал, пока глаза привыкнут к полумраку. Он искал утешения, но только бередил открытую рану. Здесь все напоминало о Джеймсе. У стены стояли вилы, ожидающие, пока их возьмут мальчишеские руки. Сено, которое давно не ворошили, было разбросано, потому что никто из мальчиков не относился к выполнению ежедневных обязанностей так, как Джеймс. Лошади стояли тихо. Они тоже скучали по нему. Повсюду чувствовалось его отсутствие, и от этого сжималось горло.
По углам залегли тени, под крышей раскинула шелковые сети паутина. Здесь сидел погруженный в отчаяние отец Макинтайр. Сквозь щели между досками, подсвечивая плавающую в воздухе пыль, пробивались лучи солнца и оставляли на полу светлые полоски. Пустота… Лицо его скривилось, хотелось плакать, но слез не было. Чтобы слезы прорвались, их должны были подтолкнуть чувства. А у него внутри все было онемевшим и холодным, как в пустом колодце.
Отец Макинтайр повернул руки ладонями вверх, посмотрел на голубые вены на запястьях и осторожно прикоснулся к поперечным шрамам на них. Эти линии одновременно и согревали его, и вызывали тошноту. На короткий миг вспыхнуло знакомое сильное желание, на миг открылось будущее, в котором не будет боли. Но затем накатил страх. Он опустил рукава, скрестил руки, спрятал сжатые кулаки под мышками, закрыл глаза и принялся раскачиваться в тени сарая.