– Я тебе кофе принёс, – говорю я.
– Чего? Ты кто вообще?
– Волшебник. Дубровский, слышала про такого?
И я свищу песенку, которую так любит папа: «Не плачь, Маша, я здесь…» Без слов, просто свищу. Она наверняка не знает такой. Про Дубровского.
Она улыбается. Вдруг. Хорошо так улыбается. И я вижу наконец не только пальто и волосы, но и лицо. А что, и довольно симпатичная, несмотря на распухший нос и глаза.
– Откуда ты взялся? – спрашивает она и берёт у меня кофе. Не пьёт, просто греет руки.
– Так, пролетал мимо, – говорю я.
Вдруг меня охватывает космическая робость. Вот так, на ровном месте; будто это не я сейчас тут свистел и был Дубровским. Прямо руки-ноги перестаю чувствовать.
Вдруг Маша поднимает голову:
– БГ знаешь. Откуда? Никто не знает…
– Папа любит «Аквариум», – объясняю я зачем-то…
Вот при чём тут папа-то, а?
Молчу. И Маша молчит. Слышно только, как голуби топают по жухлым листьям. Надо же, какой грохот: топ, топ! Как слоны.
– Ладно, я погнал. Мне пора, я космически опаздываю.
Я прыгаю на самокат и лечу опять по этим дурацким плиткам. И зачем-то ещё ору во всё горло:
– Не плачь, Маша, я здесь.
Не плачь, солнце взойдё-от!
…Дальше там «не прячь от Бога глаза, а то как он найдёт нас». Но это, про Бога, я уже не стал орать. Это уже слишком.
Влетел в метро.
Откуда я знаю, что она там смотрела на меня и смеялась?! Я прямо видел, как смеялась! Спиной, что ли?..
…А Рома в художке на меня налетел страшно. Что у них там очередь стоит желающих учиться, а мы занимаем бюджетные места и ещё опаздываем! Позволяем себе! Что он не будет мне отдельно ничего объяснять!
Рома вообще хороший, просто он самый молодой из учителей. Компьютерную графику преподаёт. И ему иногда кажется, что он нас слишком распускает. Тогда он пытается быть строгим… Это смешно даже. Но мне было не до смеха. Какой-то запал смелости кончился, я просто кивал и даже не оправдывался, как обычно.
Рома сел рядом, спросил вдруг:
– У тебя нормально всё?
– Да, Роман Игоревич, извините…
И он быстро и чётко объяснил мне, как с этой программой что делать. И я вдруг всё догнал. Полгода не доходило, а тут дошло!
По крайней мере, в этот раз мой колченогий жираф не улетел непонятно куда, а сохранился. Да, уродец. Но живой!
Потом, на перемене, Малашевич опять заливал что-то, как он ездил в испанский лагерь и что у него там с кем было. Мы раньше ржали над ним, но тут вдруг я понял, что он врёт от беспомощности. Хочется, чтобы его, мелкого, косоглазого, тоже считали крутым. А мне… Мне вдруг перестало хотеться. Чтобы меня крутым считали. Я… Я и так знаю. Девушке было плохо, и я её утешил. Что там Малашевич против меня! Ну, и я стал ему поддакивать. Делать большие глаза: «Ну, а она что? А ты? Ну ты даёшь!» Малашевич как-то расцвел и даже угостил меня своей пиццей напополам. И так вышло, что я поел нормально, хоть и без денег. И чай с лимоном, лимон у нас бесплатно и сахар, а пакетик чайный я у Малашевича взял. Как-то жалко его. Выдумывает, выдумывает… Они бы в обморок упали, если бы увидели, какую Машу я кофе угощал. Но я никогда в жизни им не расскажу. Лучше наврать чего-нибудь. А это… Не поймут.