– Чарлбери! – с улыбкой сказал он.
– Да, но твой букетик понравился мне больше, – заявила Амабель.
– Еще бы, – сказала Софи. – А теперь сделай глоточек молока, которое он тебе предлагает! Должна сказать, дорогая, что чувства джентльмена очень легко ранить, а это никуда не годится!
– Правильно, – подхватил Чарльз. – Я буду думать, что Чарлбери тебе нравится больше, чем я, и от этого мне станет грустно.
Девочка слабо рассмеялась, и вот так, между уговорами и укорами, незаметно выпила всю чашку. Софи бережно уложила ее обратно на подушки, но Амабель потребовала, чтобы они оба остались рядом с ней.
– Хорошо, но больше никаких разговоров, – сказала Софи. – Я расскажу тебе об одном своем приключении, но если ты будешь перебивать, то я непременно собьюсь и забуду, о чем говорила.
– О да, расскажи, как ты заблудилась в Пиренеях! – сонным голоском взмолилась Амабель.
Софи начала рассказ, и под ее негромкий мелодичный голос глаза девочки стали закрываться. Мистер Ривенхолл тихонько сидел по другую сторону постели, глядя на сестру. Наконец, дыхание Амабель стало ровным и глубоким: она заснула. Софи умолкла. Она подняла голову, взглянула на мистера Ривенхолла, и их глаза встретились. Он смотрел на нее так, словно ему в голову пришла неожиданная мысль, поразившая его. Софи не отвела взгляда, но в ее глазах появился вопрос. Он резко встал, хотел было протянуть ей руку, но тут же уронил ее и, повернувшись, быстро вышел из комнаты.
На следующий день Софи не видела своего кузена. Он навестил Амабель в тот час, когда точно знал, что Софи будет отдыхать, и не вернулся домой к ужину. Леди Омберсли опасалась, что случилось нечто такое, что вывело его из равновесия, поскольку, хотя с ней он вел себя неизменно вежливо и терпеливо, прилагая все усилия к тому, чтобы ей было хорошо и покойно, на его лице читалась озабоченность и он невпопад отвечал на ее реплики и замечания. Впрочем, он стоически согласился сыграть с матерью партию в криббедж[92]. А когда им пришлось прервать игру из‑за прихода мистера Фэнхоупа, который принес экземпляр своей поэмы для леди Омберсли и букет мускусных роз для Сесилии, Чарльз в достаточной мере владел собой, чтобы учтиво приветствовать нового гостя, пусть и без особого энтузиазма.
Мистер Фэнхоуп, написав за вчерашний день около тридцати строчек своей трагедии, которыми он остался вполне удовлетворен, пребывал в весьма благостном расположении духа и не мучился ни поисками ускользающего эпитета, ни тяжкими раздумьями над неудачной рифмой. Он высказал все, что приличествовало случаю, а когда с расспросами по поводу состояния больной было покончено, заговорил на самые отвлеченные темы как вполне разумный человек. Мистер Ривенхолл вдруг понял, что невольно поддался его обаянию, и покинуть комнату его заставила лишь обращенная к поэту просьба леди Омберсли прочесть им стихотворение, посвященное избавлению Амабель от опасности. Но даже сия невыносимая аффектация не смогла окончательно развеять дружеские чувства, которыми Чарльз проникся к мистеру Фэнхоупу, чьи продолжающиеся визиты в их дом улучшили его мнение о поэте гораздо сильнее, чем Огастес того заслуживал. Сесилия могла бы подсказать брату, что бесстрашие мистера Фэнхоупа объяснялось, скорее, полным непониманием грозящей ему опасности, нежели намеренным героизмом. Но у нее не было привычки обсуждать своего возлюбленного с Чарльзом, и тот продолжал пребывать в счастливом неведении, будучи слишком практичным человеком, чтобы осознать всю непроницаемость творческой завесы, которой поэт отгородился от мира.