– Господа, – сказал Карл Эдуард, покраснев, – вы напоминаете мне об обстоятельстве, которое я хотел бы забыть, потому что считал его оскорбительным для вас. Я не предполагал, что мои верноподданные столь жалкого мнения обо мне, что мое настоящее положение давало бы им право бросать любопытный взор в мою домашнюю жизнь и налагать на короля условия относительно предметов, в которых самый последний из подданных отдает отчет лишь самому себе. В делах государства и политики я всегда буду руководствоваться соображениями моих мудрых советников, но в частных и домашних делах я требую той же свободы, какую предоставляю всем своим подданным.
– Если позволите, ваше величество, – молвил сэр Ричард Глендейл, – я вижу, что приходится мне высказать истину, от чего я пламенно желал бы устранить себя, и верьте, что делаю это с глубокой скорбью и глубоким сожалением. Действительно, мы пригласили вас стать во главе великого предприятия; ваше величество, предпочитая честь безопасности, любовь к отечеству собственному спокойствию, снизошли быть нашим вождем; но мы постановили необходимым условием для окончания нашего дела, чтобы особа, которая, как полагают – не берусь утверждать, правда ли, – пользуется безграничным доверием вашего величества и подозревается нами в способности изменить этому доверию в пользу ганноверского узурпатора, была удалена из вашего дома…
– Это слишком нагло, сэр Ричард! – воскликнул Карл Эдуард, – неужели вы мне устроили ловушку, чтобы обращаться со мной подобным образом? А вы, Редгонтлет, как допустили, чтобы дело дошло до такой степени, не предуведомив меня яснее об этих оскорблениях?
– Ваше величество, – отвечал Редгонтлет, – если я и виноват в этом, так только потому, что не думал, что такое легкое препятствие, как общество женщины, могло действительно остановить ход такого великого предприятия. Я не умею говорить, государь, иначе, как откровенно. Пять минут назад я был еще твердо убежден, что они – сэр Ричард и его друзья – перестанут настаивать на этом условии, столь неприятном для вашего величества, или что вы пожертвуете этой несчастной привязанностью ради спокойствия стольких верноподданных. Во всем этом деле я не видел никакого препятствия, которого нельзя было бы разорвать, как паутину.
– И вы ошибались, – возразил государь, – и ошибались вполне, как ошибаетесь в настоящую минуту в том, что причина моего отказа уступить наглому предложению заключается в детской и романтической привязанности. Говорю вам, что я мог бы расстаться с этой женщиной завтра же, без малейшего сожаления; что я уже думал удалить ее от двора по известным мне причинам; но что я никогда не отступлюсь от моих прав как государь и как человек, делая эту уступку для приобретения чьей бы то ни было благосклонности или того, чем вы мне обязаны по праву моего рождения.