Давид отнял ее руки, опустил их.
– Прости, Равенна, – проговорил он, – сейчас я должен уйти.
– Уйти? – она изумленно, не веря своим ушам, посмотрела на него.
– Да, я тороплюсь.
Равенна вспыхнула:
– Торопишься? Значит, я проделала этот путь только ради того, чтобы ты бросил меня здесь одну?.. Рудольф?!
Но он, сунув руки в карманы плаща, не оглядываясь, уже шагал по набережной прочь, – шагал, представляя себе белое от негодования лицо этой женщины, ее яркий, искаженный злобой рот, сжатые, не знающие, куда себя деть, кулачки… А потом, задохнувшись от унизительных и страшных воспоминаний, обернулся и, ткнув пальцем в нее, стоящую там же, словно вросшую в камень, крикнул:
– Ты мне противна! Не ищи меня! Никогда не попадайся мне на глаза! Слышишь, ты? Никогда!
– Рудольф! – ее истеричный голос долетел до него уже издалека. – Ты с ума сошел?! Я найму людей, и тебя кастрируют!
Больше он не услышал ничего. Наверное, Равенна просто задохнулась от злобы и негодования.
Угрозы покинутой женщины, баснословно богатой, глупой и жестокой, могли оказаться не пустыми словесами. Но сейчас Давид думал только об одном – когда и где сможет он встретить Лейлу. Когда и где он сможет сделать то, на что теперь, он знал это наверняка, у него хватит мужества.
В своей комнате Давид развернул последнюю из газет, но везде было одно и то же:
«По случаю 2000‑летия со дня основания Пальма-Амы на площади Вознесения состоится карнавал…»
«Грандиозный фейерверк превратит полночь над Пальма-Амой в настоящий полдень…»
«Сотни клоунов и акробатов, тигры и львы, наездники и танцовщицы будут веселить вас до самого утра…»
«Лучшие зрительские места предлагают вам королевские трибуны. Стоимость билета по карману только самым богатым жителям города…»
Давид отложил газету. Итак, королевские трибуны! Он подошел к комоду. Постояв, словно в нерешительности, Давид отодвинул верхний ящик…
В день праздника Пальма-Ама преобразилась. Еще ночью город щедро убрали флагами, и на каждом полотнище красовался его незабываемый герб из четырех, вплетенных в терновый венец, роз: белой, алой, черной и голубой.
С полудня Давид сидел в кафе рядом с домом Баратрана, курил папиросы и тянул вино. Он вспоминал Лейлу – всю, каждый дюйм тела, ее голос. И эти воспоминания только добавляли крепости его вину. Но потом он протрезвел: стоило увидеть перед собой глаза и улыбку Лейлы такими, какими были они, когда она подтолкнула к нему мальчишку-флейтиста. Лицо холодной клоунессы, вылепленное изо льда.
Эту женщину он ненавидел!
Оставив старика и Пуля наслаждаться представлением, что проходило на огромной деревянной сцене, за два дня собранной в центре Весенней площади, Давид выбрался из амфитеатра и смешался с толпой.